Иван Джуха. История страны в письмах маленького человека

Казалось, по прошествии почти 80 лет после раскулачивания, 70 лет – после греческой операции НКВД и через 60 лет с момента завершения самой массовой депортации греков отыскать личные письменные свидетельства их лагерной и «спецпоселенческой» жизни будет делом непростым. Во всяком случае, в количестве, достаточном для целого сборника.

Совершенно неожиданно я буквально оказался заваленным ценнейшими документами тех лет. Радуясь своему исследовательскому счастью, я догадался, что их и не могло быть мало. Нетрудно понять логику человека - абсолютно невиновного, но  арестованного и приговоренного к десяти годам лагерей или и в одночасье оказавшегося со всей семьей вдали от родного дома в архангельской тайге или казахской степи.

Конечно же, первый порыв любого в таком положении: писать, писать и писать! Завалить письмами всех, кого можно, но достучаться до справедливости. Но и для тех, кто смирился со своей участью после бесплодных попыток добиться пересмотра приговора, переписка оставалась единственным окошком в свободный мир. И мало кто отказывался от общения через него.

Так рождались тысячи, десятки, сотни тысяч писем, жалоб, заявлений руководителям страны, партии, прокурорам, судьям, родственникам. Документов оказалось так много, что пришлось отказаться от многих из них – не менее интересных и важных для понимания картины прошлого, чем попавшие в этот сборник. При отборе документов мною руководил один единственный принцип: как можно шире представить географию лагерной и спецпоселенческой переписки. При прочих равных условиях предпочтение отдавалось письмам из тех регионов, которые меньше представлены в авторском архиве.

Писали практически все, кто остался жив после расстрельного 1938 года, кто не умер при этапировании в лагерь или спецпоселок. Писали и попавшие в «первую категорию», но подавляющая их часть через месяц-другой после ареста, не отправила на волю даже записочки. Многие так и не пришли в себя после ночного ареста, пыток и предъявленных им абсурдных обвинений. Они жили надеждой, что вот-вот все прояснится само собой и они возвратятся домой.

Записки, письма, заявления, написанные из неволи, несмотря на царивший порой в них сумбур, малограмотность их авторов и кажущуюся малозначительность поднимаемых в них проблем - носители ценнейшей информации об эпохе 1930-1950 гг.

Собранное в этой книге не нуждается в комментариях. Подобные документы – это сама История, разговаривающая с нами. В личных посланиях, не предназначавшихся для «чужих» глаз, в которых, казалось бы, сконцентрирована проблема одной единственной судьбы, отражена жизнь огромной страны, сжатой тисками беспощадной государственной машины. В ее истории, отраженной в официальных, идеологизированных учебниках, редко достается место маленькому человеку, доведенному до микроскопического винтика исполинского механизма. Незначительного настолько, что упоминание о нем совсем необязательно, оно ничего не добавляет для понимания особенностей работы самого механизма. Однако стоит изменить угол зрения, как становится понятным, насколько «учебная» история однобока и неполна. Письма «маленького человека» как раз и помогают произвести коррекцию зрения, дают нам возможность взглянуть на кажущийся хорошо известным и понятным исторический отрезок другими глазами.

Подобный взгляд – через подлинные свидетельства живших в ту эпоху советских людей - важнейший исследовательский инструмент и необходимый методический прием при изучении самых спорных и неоднозначно трактуемых страниц отечественной истории. Письма современников расширяют и дополняют панораму жизни страны – собранную словно из пазлов – множества персональных микроисторий. Как бы малозначительны ни были они в масштабах огромной страны, они помогают нам скорректировать наши представления о прошлом.

Во все времена эпистолярный жанр раскрывал глубинные мотивы человеческих устремлений, приоткрывал двери к потаенным мыслям, раскрывал многое, что не предназначалось для публичного прочтения. Чем больше времени проходит с момента написания писем, тем больше они превращаются из личного достояния, семейных реликвий, из «драгоценностей эгоистического сердца» в общественно значимые документы. Время превратило их в исторические документы  - настолько информативные, что пренебрегать ими – непозволительная роскошь для любого историка. Это живой голос истории, исходящий из тысяч сердец. Это документы, нередко написанные кровью, этой весьма распространенной разновидностью исторических чернил.

В XIX веке в русской и зарубежной литературе популярными были публицистические произведения, оформленные в жанре писем. В данном случае с некоторой натяжкой, но можно говорить, что письма из лагеря и ссылки, которые писались именно как письма, претерпев жанровую метаморфозу, превратились в художественные и публицистические произведения. Частное письмо стало историческим документом.

Вот почему письма еще и – абсолютно необходимый и важнейший историографический источник, без использования которого невозможно представить себе истинную картину человеческого бытия. Письма ценны вдвойне, втройне, когда требуется разобраться в мрачных хитросплетениях истории. Когда хочется прочитать все ее страницы, без купюр и пробелов.

История страны в письмах маленького человека может состоять из сотен, если не тысяч томов. Они могут быть написаны на разных языках, представителями всех без исключения народов, населявших Советский Союз, но все они будут об одном:  каково жилось этому маленькому человеку. Собранные здесь по этническому признаку письма той эпохи дают достаточно полное представление о функционировании целого государства и жизни населяющего его народа, нравах его правителей и настроениях людей.

Большая часть документов выявлена в архивах региональных управлений МВД Российской Федерации, Государственном архиве РФ, архиве Научно-информационного и просветительского центра (НИПЦ) «Мемориал». Несколько писем перепечатаны из уже опубликованных книг и сборников.

В рассекреченных сегодня ведомственных архивах обнаружены письма, перехваченные лагерной цензурой, органами НКВД-МВД-МГБ. Нам представляется уникальный случай поблагодарить «компетентные органы» за методы их работы и невольную заботу по сохранению исторического наследия.

Ценнейшие материалы предоставили автору из своих семейных архивов потомки репрессированных. Лишенная официоза личная переписка всегда – самая информативная, она позволяет представить «фигуранта» наиболее полно и зримо. Письма, переданные родственниками, это, как правило, письма тех, кто провел в  лагере хотя бы несколько лет. (Больше половины греков из оказавшихся в лагерях умерли в них в течение первых полутора лет).

Дольше срок – больше писем. Больше писем - разнообразнее информация, полнее раскрывается характер отправителя, его чаяния и мироощущение. Частные письма, безусловно, самые трогательные.

Подобных подборок могло быть и больше, если бы не царившая в стране атмосфера страха. Известно, что многие родственники избавлялись от всего, что несло на себе печать хотя бы отдаленной связи с «врагом народа». В домашних альбомах закрашивались лица арестованных, а некоторые даже отказывались от родства с арестованными родственниками и порывали с осужденными всякую связь. Страх навлечь подозрение на себя и других членов семьи заставил многих уничтожать лагерные письма сразу после их прочтения.

Александра Панайотовна Ангелиди, депортированная  в 1944 г. из Евпатории в Кемеровскую область, получила - уже в ссылке несколько писем от своего семнадцатилетнего сына Павла. Его вместе с другими греками направили в Рыбинский ИТЛ, или Волгострой НКВД. Письма эти доставлялись в Кузбасс освободившимися лагерниками. Сразу после прочтения письма от сына А. Ангелиди сжигала его.

Подобных историй мне доводилось слышать немало.

К счастью, так поступали не все. Семейные архивы оказались весьма «плодотворными» источниками эпистолярного материала. Во многих семьях эти послания из неведомых краев, названия которых впервые открывались родственникам только по обратному адресу отправителя, символизировали последнюю ниточку, которая связывала их с родным человеком. Письма хранились и как самая дорогая реликвия передавались из поколения в поколение. Трудно выразить словами чувство благодарности, которое я испытываю ко всем, кто доверил мне, - возможно, самое ценное, что у них имеется.

Это обстоятельство делает еще более ценными и уникальными все то, что пришло оттуда и сохранилось по сей день.

В архивах почти все письма и заявления – оригиналы. Кроме перехваченных МГБ в депортационную эпоху. Такие документы воспроизведены в сборнике по докладным запискам и рапортам сотрудников МГБ. Переданное из семейных архивов – копии или отсканированные варианты писем.

Сохранность большинства писем хорошая. Некоторые письма, хранившиеся в семьях, содержат повреждения (чернильные кляксы, пятна, истертости по краям, разрывы), из-за которых оказалось невозможным восстановить отдельные фрагменты текста.

Три раздела сборника, соответствующие трем видам репрессий против греков, заметно различаются по объему и количеству документов в них. Меньше всего их – в разделе «Кулацкая ссылка». На сегодняшний день она исследована слабее греческой операции НКВД 1937-38 гг. и депортаций 1940-х гг. По ней отсутствуют персональные, систематизированные по национальному признаку базы.

Документы, представленные в первом разделе, обнаружены в архивах Архангельска и Екатеринбурга. К сожалению, не удалось отыскать никаких письменных документов о кулацкой ссылке греков в Кемеровскую и Томскую области, а также в Казахстан.

Греческая операция НКВД 1937-38 гг. и депортации 1940-х гг. представлены гораздо полнее. Как по географии, так и по объему документов. Благодаря серьезной работе по систематизации личных дел в архивах системы МВД и отделениях НИПЦ «Мемориал» (по крайней мере, в Российской Федерации и на Украине), в ряде регионов (УВД Магаданской области, отделениях НИПЦ «Мемориал» Краснодарского и Красноярского краев, г. Мариуполя, УСБУ по Донецкой области) сформированы базы данных по репрессированным грекам.

Колымский и казахстанский «перекосы» в подборке документов второго и третьего разделов объясняются тем, что большинство греков из числа приговоренных к лагерным срокам, попали на Колыму, а Казахстан стал главным местом спецпоселения для депортированных греков в 1942-1949 гг.
Для кулацкой ссылки самыми распространенными были заявления на имя начальника местного ОГПУ или спецкоменданта. Суть подобных обращений состояла в  просьбе освободить семью со спецпоселения и разрешить ей возвратиться на родину. К таким обращения прибегали практически все раскулаченные. Во всяком случае, во всех без исключения личных делах кулаков-греков, с которыми довелось ознакомиться, содержатся подобные заявления, просьбы и жалобы.

В делах раскулаченных не обнаружено ни одного письма из ссылки на родину, которое могло быть перехвачено цензурой и приобщено к делу. Как нет и писем в обратном направлении – от родственников с родины. Кулакам, сосланным в Сибирь, на Европейский Север, Урал и в Казахстан некому было писать. Все их родственники либо находились здесь же, в ссылке, либо были высланы в другие места СССР. Да и почтовая инфраструктура в местах кулацкой ссылки почти полностью отсутствовала. Особенно в первые годы спецпоселения. Комендант и отделы ОГПУ были единственными доступными адресатами.

Среди документов эпохи «Большого террора» в равной мере представлены письма оттуда, и письма туда.

Письма оттуда – это письма из тюрем, с этапа, из пересылок и из лагерей. В сборнике собраны редчайшие, собственноручно написанные свидетельства тех лет. Эти редкие письма позволяют хотя бы в самых общих чертах представить условия жизни и работы в лагере. Напрасно искать в них житейско-бытовые подробности лагерного бытия. В них нет и не могло быть суждений о политике и царивших в стране порядках. Однако косвенно все это проступает между строк, из вольного или невольного подтекста – будь то описание ареста, хода «следствия», которого на самом деле не было, или содержания обвинений и т. д. Лагерные письма, как и фронтовые, – это особый эпистолярный жанр. С фронтовой перепиской лагерную сближает лишь внешний фактор, влиявший на настроение писавшего, - наличие постоянной опасности и близость смерти. Все остальное прямо противоположно фронтовому. Иным было внутреннее состояние отправителей. Если на фронте каждый осознавал, за что он претерпевал страдания, и был готов отдать жизнь во имя родины, то в лагере осознание этого полностью отсутствовало. И главное непонимание было: почему и за что выпало принять смерть от родины. Возможно, до таких рассуждений доходили в своих раздумьях не все и списывали неизвестно за что претерпеваемые невзгоды не на истинных виновников. Однако состояние духа, в котором пребывали авторы лагерных писем, было совсем иным: не пафос и не готовность к самопожертвованию, как на фронте, а уныние и ожидание бессмысленной смерти.

Но и, как на фронте, - надежда выжить и вернуться к родному очагу.

Особенно зримо это проявилось в письмах тбилисца Н. Дионисиади. Он отбыл десятилетний срок - от прибытия тбилисским этапом во Владивосток в октябре 1938 года и до возвращения домой из колымского лагеря в марте 1948 года. Его 13 писем с Колымы делают подобную подборку уникальной.

Помимо лагерно-бытовых писем заключенных своим близким, огромное количество обращений из лагерей уходило по разным правительственным, ведомственным и партийным адресам. Их содержание было одинаковым: разобраться по справедливости и исправить допущенную ошибку.

Другая часть писем второго раздела - это письма туда. Писем, отправленных лагерникам, в сборнике нет. Зато немало заявлений, запросов, написанных родственниками лидерам советского государства, в ГУЛАГ, начальникам лагерей о розыске арестованных. Только на первый взгляд они могут показаться однообразными и малоинформативными. На самом деле они полны глубокого  трагизма.

Читая письма, написанные родственниками осужденных, становится ясным, как жилось им на «свободе». Она зачастую была не лучше неволи. Жены, родители, дети расстрелянных или приговоренных к смерти в рассрочку в лагерях, испытали страшные муки незаслуженного наказания и позора. Не жертвами ли были и они, - не принятые в пионеры и в комсомол, уволенные с работы, исключенные из школ, не принятые в институты, писавшие униженные письма правителям страны и лагерному начальству и горячо благодарившие за высланное свидетельство о смерти родственника, необходимое для оформления пенсии?

Основная проблематика в письмах депортационной эпохи, представленных в третьем разделе – несправедливость выселения, просьбы о воссоединении семей, разорванных при выселении, ходатайства о разрешении на переезд из одного места в другое. Это заявления, просьбы, адресованные чаще всего ближайшему начальству – спецкомендантам, отделам спецпоселений, районным отделам МГБ. Достаточно много писем руководителям страны.

В этом разделе совсем немного частных писем. Все представленные в нем – отрывки из частных писем, перехваченных органами НКВД-МГБ.

Как уже отмечалось, в письмах из лагерей системы ГУЛАГа практически отсутствуют описания быта, условий работы. Зато депортированные (как и ссыльные кулаки) в письмах и заявлениях условия своей жизни и работы на спецпоселении описывают достаточно подробно. Заявления, объяснительные, жалобы этого периода содержат множество бытовых деталей, что позволяет весьма зримо представить жизнь греков-спецпоселенцев в условиях жесткого надзора спецкомендатур. А по отдельным семьям подборка подобных документов столь обширна, что вполне можно издать отдельный сборник под названием «Спецпоселение. Жизнеописание в документах».

По форме собранные документы – это личные письма (родным и близким), официальные письма (руководителям государства, ведомств), заявления, запросы, жалобы, просьбы, ходатайства, объяснительные, расписки. Но есть и совершенно нетипичные для тридцатых годов, «прославившихся» коллективными одобрениями массовых казней «врагов народа». Самые нетипичные - это коллективные письма в защиту осужденных. В сборнике представлены два письма-ходатайства в защиту Г. Карякянова, арестованного в Курсавском районе Ставропольского края. Колхозники и односельчане подписали два коллективных письма, в которых они дали своему земляку прекрасную характеристику. К категории весьма редких можно отнести и письма в стихах. Единственное тюремное письмо, адресованное матери и представленное в данном сборнике, написано Н. Керемеджиди из Новочеркасской тюрьмы. Второе – Г. Стасинопуло отправил родным уже после освобождения из лагеря.

Документы времен кулацкой ссылки, греческой операции НКВД и массовых депортаций отличает не только разный язык. Документы одной эпохи отличаются от документов другой и самой возможностью написания писем и их последующей отправки адресатам.

Кулацкую ссылку и депортации 1949 гг. объединяют отсутствие официальных запретов и ограничений на переписку. И кулаки, и спецпоселенцы формально находились на свободе и были ограничены только местностью проживания, но не в переписке. Отличает же кулацкую ссылку (трудпоселение) и спецпоселение депортированных в 1940-е гг. – уровень цензуры, которой подвергалась переписка ссыльных. Если в первом случае она практически отсутствовала в силу указанных причин (т. е. по существу за ненадобностью), то в годы депортационной ссылки переписка спецпоселенцев находилась под пристальным и неусыпным контролем МГБ.

Самые жесткие условия переписки существовали во времена «Большого террора», когда субъекты репрессий были «полноправными» заключенными со всеми вытекавшими из их статуса последствиями. Лагерная переписка регламентировалась многочисленными приказами, инструкциями НКВД, распоряжениями тюремного и лагерного начальства.

Первое упоминание о переписке заключенных находим в Исправительно-трудовом кодексе РСФСР, утвержденном ВЦИКом еще 16 октября 1924 года. 135 статья Кодекса гласила, что «Переписка заключенных регулируется в зависимости от местных условий правилами внутреннего распорядка, устанавливаемыми с утверждения главного управления местами заключения РСФСР инспекциями мест заключения».

Статью дополняло весьма красноречивое примечание: «Все письма, состоящих под следствием заключенных, а также им адресованная корреспонденция должны немедленно доставляться органам (курсив мой – И. Д.), за которыми они числятся».  Отголосок того примечания явно прослеживается в письме Георгия Замбели, «жульническим образом» отправленным из Одесской тюрьмы в 1928 году.

«Положение об исправительно-трудовых лагерях», утвержденное Постановлением СНК СССР 7 апреля 1930 года уже прямо указывает, что «вся переписка просматривается администрацией» и что «переписка заключенных и поступающая им корреспонденция может быть конфискована».

На всем протяжении существования ГУЛАГа строго квотировалось количество отправляемых из лагеря писем. Самый ранний документ, который удалось обнаружить автору - временная инструкция о режиме содержания заключенных в ИТЛ НКВД СССР (21 января 1940 года). Она предусматривала переписку заключенных без каких бы то ни было ограничений. Кроме осужденных за контрреволюционные преступления. Последняя категория могла писать только один раз в три месяца. К этой категории относились практически все, чьи документы представлены в данной книге. По всей видимости, упомянутая инструкция лишь ужесточала право на переписку, ибо в своем письме Иван Зунтуриди из Севураллага (написанным через четыре месяца после выхода инструкции образца 1940 г.) пишет, что он имеет право на одно письмо в месяц.

Документальное подтверждение ограничениям на переписку находим и позже. В вышедшей под грифом «Совершенно секретно» инструкции о режиме содержания заключенных в особых лагерях МВД СССР. (Проект был представлен 17 сентября 1950 г. и. о начальника ГУЛАГа МВД СССР генерал-майором Трофимовым), говорилось, что заключенным разрешается отправлять по одному письму в квартал. Инструкция определяла, кому разрешалось направлять и от кого можно было получать письма. Переписка заключенному разрешалась только с членами семьи, а при отсутствии последних – с близкими родственниками. Все остальные письма подлежали конфискации.

В каждом лагерном пункте в системе ГУЛАГа была оборудована почтово-посылочная экспедиция. Отправка и получение корреспонденции производилась только через нее. Для отправляемых писем в зоне были оборудованы специальные опломбированные ящики. Ящики ежедневно вскрывались начальником лагеря.

В лагере «Днепровский» на Колыме, например, почтово-посылочная экспедиция представляла собой крепко сбитый из толстых лиственниц маленький сруб. Крохотный коридорчик отделялся от основного, тоже небольшого, помещения, капитальной стеной. В ней было устроено маленькое окошечко-форточка, через которое осуществлялась выдача посылок и вручение писем. 

Все инструкции категорически запрещали уничтожать письма. В случае смерти адресата письмо или посылка должны были отправляться обратно. Что, безусловно, выполнялось не всегда, а, возможно, - это касается посылок, никогда не соблюдалось. Так же, как и в случае с переводом денег. Далеко не всегда они доходили до живого лагерника. Тем более, никогда не возвращались обратно, в случае его смерти.

Среди арестованных греков несколько тысяч были гражданами Греции. Их брали на специальный учет, о чем свидетельствовал штамп на обложке их личных дел. Их переписка отслеживалась особенно тщательно. А еще более тщательно специальными указаниями оговаривалась переписка заключенных-иноподданных с заграницей.

Так, инструкцией 1950 года предписывалось: «В случае письменных обращений учреждений и должностных лиц иностранных государств или находящихся на территории СССР иностранных дипломатических представительств (посольства, миссии, консульства) по разного рода вопросам, касающихся заключенных, содержащихся в особых лагерях…, необходимо руководствоваться приказом МВД СССР № 001160 от 29 сентября 1948 г.». Особенно актуальным введение в действие такой инструкции стало после массовых депортаций в 1940-е гг. Среди депортированных греков находилось несколько десятков тысяч греческо-подданных. В Москву, послу Греции уходило много писем. Почти все они перехватывались органами МГБ.

Репрессии 1930-1950 гг. включали не только физическое устранение, но и стремление добиться полного контроля за мыслями и намерениями людей. Цензура переписки – само собой разумеющееся действие, которое лишь подтверждает всеобъемлющий характер насилия.

Вся входящая и исходящая корреспонденция прежде, чем попасть к адресату-лагернику или уйти из лагеря в обязательном порядке проверялась цензором или оперуполномоченным отдела оперработы. Цензорами могли быть только вольнонаемные. Таким образом, первыми чтецами писем в лагерь, как правило, становились «воспитатели» КВЧ – т. е сотрудники НКВД-МВД. Они решали, что делать дальше с письмом – отдавать его адресату или нет.

Кроме официального способа отправить письмо на родину в системе ГУЛАГа активно развивалась и работала нелегальная, так называемая, «сенькина» почта. Письма, покидавшие зону официальным путем, не могли содержать ничего запретного. Заключенные были осведомлены об этом и знали, о чем можно писать, а о чем нет. Только благодаря «сенькиной» почте достигло, в конечном счете, адресата письмо Дмитрия Сайтаниди, отправленное на имя самого И. Сталина. Письмо сначала каким-то образом попало в семью Дмитрия, проживавшую в Москве, затем отпечатанное на машинке родственниками было направлено адресату. Официальным путем оно - с рассказом о методах допроса в Бутырской тюрьме с участием высокопоставленных лиц из руководства НКВД СССР, никак не могло бы покинуть пределы Магадана.

Нелегально, разумеется, отправлялись все письма и записки из тюрем и с этапа.

Любая несанкционированная попытка отправить на волю послание родственникам было сопряжено с большими опасностями. Во-первых, нарушитель мог поплатиться водворением в ШИЗО, а то и в карцер. Его могли лишить пайки, урезать ее. Во-вторых, что еще страшнее, заключенный мог вообще лишиться права на переписку.

При обнаружении нелегальной отправки писем заключенный лишался права переписки на срок до 6 месяцев. При повторном проступке, помимо лишения права переписки, он водворялся в штрафной изолятор. Более строго наказывались осужденные по 58-й статье. Они переводились на штрафной режим до 6 месяцев.

Вот почему многие письма, записки так и не дошли до адресатов. Они хранятся в архивных делах лагерников – верный признак того, что эти послания были перехвачены и приобщены к лагерным делам как улики.

Зная все это, понимаешь, почему многие послания писались на клочках бумаги, обрывках простыней или белья. И все это – тайно от глаз надзирателей, старательно сохранявшимися огрызками карандашей. А надо было еще переправить это на волю. Но и это еще не все. Кто-то должен был взять на себя смелость доставить их адресатам.

Ограничения на частную переписку с «волей» не распространялись на «внутригулаговское общение» - официальные письма – жалобы, заявления и т. п.

С этой целью в лагерях, помимо почтовых ящиков, устанавливались специальные ящики для жалоб, адресованных наркому внутренних дел, начальнику ГУЛАГа, прокурору Союза ССР, начальнику лагеря и прокурору по надзору за лагерями. Однако попасть в него письмо могло только через надзирателя. Жалобы и заявления, согласно инструкциям, заключенные могли подавать как в устной, так и в письменной форме. Запрещалась подача групповых жалоб. Инструкцией предусматривалось наказание в случае подачи заведомо ложной жалобы или заявления. Ящики для жалоб вскрывались 1 раз в 5 дней.

Направляя жалобу или заявление, заключенные обязаны были указывать на конвертах свою фамилию, имя и отчество.

Принятые жалобы должны были направляться адресату в трехдневный срок. Что, без сомнения, соблюдалось далеко не всегда и далеко не везде. Хотя бы потому, например, что на время отсутствия навигации письма из Магадана на Большую землю вообще не уходили. Не говоря уже о такой банальной причине, как своеволие начальства, которое могло, невзирая на самые строгие инструкции, проигнорировать жалобу или заявление и поступить с жалобой по своему усмотрению. Как и с самим жалобщиком. Свидетельством этого служат подшитые в личных делах многих заключенных их письма в адрес руководителей страны.

Когда же бумага покидала пределы лагеря, то отправителю сообщалось о времени ее отправления. Подобные справки-расписки содержатся во многих личных делах заключенных-греков. Под расписку, которая также приобщалась к личному делу, заключенному объявляли о результатах разбора его жалобы или заявления.

Инструкция 1940 г. вновь в обязательном порядке подтвердила проверку всей входящей и исходящей переписки. Письма должны просматриваться и вручаться адресатам, а также отправляться адресатам в 5-дневный срок с момента их поступления на просмотр. Все это не ново. А вот впервые встретившийся  в этой же инструкции пункт, определявший содержание писем, отправляемых из лагеря: «В письмах заключенных запрещается помещение сведений о количестве заключенных в лагере, о всех вопросах, связанных с режимом содержания заключенных, охраной лагеря и характером производства. Такие письма подлежат конфискации.

Сдаваемые для отправки личные письма должны быть в незапечатанных конвертах».

Несмотря на более широкий круг адресатов, кому можно было направлять из лагеря официальные письма, по сравнению с частной перепиской, он тоже был строго обозначен приказами и инструкциями. Так, инструкция 1950 г. определила следующий круг адресатов для заявлений и жалоб заключенных. Ими могли быть только:

ЦК ВКП (б)

ЦКК ВКП (б)

КПК при ЦК ВКП (б)

Президиум Верховного Совета СССР

Совет Министров СССР

Министр государственной безопасности СССР

Министр внутренних дел СССР

МГБ СССР

МВД СССР

Генеральный прокурор СССР

Главный военный прокурор Советской армии

Верховный суд СССР

Органы МГБ и МВД, которые вели следствие.

Судя по адресатам, которым направлялись письма заключенных, и ранее (в 1938 - начале 1940 гг.), круг этот был примерно таким же.

Чаще всего заключенные обращались в Главное управление лагерей НКВД, к Прокурору СССР, в Верховный суд, в Президиум Верховного Совета СССР. Одним из самых популярных персональных адресатов, как и в эпоху кулацкой ссылки, оставался «всесоюзный староста» М. Калинин. К нему обращались с просьбами об освобождении, как заключенные, так и их родственники.

Своеобразным ответом М. Калинина, как председателя Верховного Совета СССР, стал подписанный им 20 июня 1939 г. Указ Президиума Верховного Совета, отменяющий условно-досрочное освобождение для осужденных.

Писали наркомам Н. Ежову, Л. Берия, В. Круглову, прокурору А. Вышинскому, В. Молотову, в разные годы занимавшему разные посты в правительстве. После смерти И. Сталина письма направлялись председателям Президиума Верховного Совета К. Ворошилову, Н. Швернику, председателям правительства Г. Маленкову, Н. Хрущеву.

Одним из адресатов был известный деятель ВКП(б) Г. Петровский. К сожалению, его реакция на обращение к нему Ф. Чихабах-Цыбиковой, просившей старого большевика о помиловании мужа, неизвестна. Косвенным «ответом» Г. Петровского может служить тот факт, что письмо, адресованное ему, оказалось на Колыме, там, где находился муж Ф. Чихабах-Цыбиковой. Перед нами пример исторического кульбита: сам Г. Петровский в годы царизма, в 1915 г. отбывал ссылку примерно в тех же местах, откуда и писал свои пламенные воззвания. В отличие от Ф. Чихабах-Цыбиковой, он нисколько не сомневался, что его послания дойдут до адресата, и даже могут быть опубликованы.

Писали греки своим знаменитым соплеменникам: П. Ангелиной, В. Коккинаки и др.

Особая категория – письма И. Сталину. Верноподданнические, проникнутые высоким пафосом и безмерной верой в высшую справедливость.

Письма руководителям страны дают представление о взаимоотношениях рядового человека с властью, их стилистика и содержание – показатели уровня свободы в СССР.

Немало писем направлялось в Посольство Греции в Москве.

В те же инстанции, тем же лицам, шел поток писем, обращений, заявлений, но с другой стороны. Это были запросы родственников, искавших своих арестованных отцов, мужей, сыновей, братьев. Результаты таких запросов были разными. Чаще родственникам удавалось хоть что-то разузнать. Однако никогда заявитель не получал исчерпывающего ответа на свой вопрос.

Между тем, письма о розыске тщательно рассматривались ГУЛАГовским или лагерным начальством. Но, судя по конечному результату, лишь затем, чтобы окончательно запутать заявителя и измучить его напрасными ожиданиями и надеждами.

В личных делах греков – масса справок, расписок, квитанций, свидетельствующих о кропотливой бюрократической процедуре.

Во-первых, начальнику лагеря, в котором находился разыскиваемый, кроме самого обращения родственников (которое заключенному не показывали), приходило сопроводительное письмо такого содержания:

«Сов. Секретно.

При этом направляется заявление родственников о местонахождении заключенного … для непосредственного ответа заявителю в порядке приказа НКВД СССР № 00515 от 11 мая 1939 года».

Во-вторых, заключенному сообщали о запросе родственников и брали с него расписку о том, что запрос родственников ему объявлен. Заключенному предлагалось сообщить им о себе. Расписка возвращалась в учетно-распределительный отдел (УРО) с росписью заключенного.

В-третьих, лагерное начальство направляло ответ о проделанной работе в вышестоящий орган (ГУЛАГ, управление лагерем и т.п.).

Но если о находившихся в лагерях еще что-то можно было узнать, то о приговоренных к расстрелу, тем более уже расстрелянных, родственники и до сегодняшнего дня не узнали всей правды. Эпистолярная эпопея не завершилась и через семьдесят с лишним лет.

Многие семьи искали своих родных людей десятилетиями, не зная при этом ни о характере приговора, ни тем более о том, что он уже давно приведен в исполнение. Как долго эта информация доходила до семей расстрелянных лучше всего видно на примере семьи Захария из Афин, писавших в разные инстанции, начиная с 1938 года.

…На следующий день после демонстрации документального фильма по книге «Греческая операция» на греческом телеканале «Мега» мне домой позвонил житель Афин Георгос Захария. Он спросил, не могу ли я чем-нибудь помочь в поисках сведений о его отце, Дионисии Захария. Тот был арестован в Одессе в декабре 1937 года, содержался в городской тюрьме. Жена носила ему передачи, но однажды передачу не приняли и сообщили, что муж отправлен в сибирские лагеря на 10 лет без права переписки. Вскоре, в августе 1938 года, семью Д. Захария – жену и сына выслали, как греческо-подданных в Грецию. Уже оттуда Анастасия Захария продолжала искать мужа, но, так и умерла ничего не узнав о нем. Как выяснилось, и сын ее вплоть до 2008 года, об отце не получил никаких сведений.

Я попросил Георгоса подождать у телефона и открыл базу данных на репрессированных греков. Компьютер быстро выдал информацию о Д. Захария. Как и следовало ожидать, Д. Захария расстреляли за много месяцев до депортации его семьи в Грецию - 2 февраля 1938 года, в Одесской тюрьме.

Вот такой рекорд по продолжительности поисков.

Начало этой волоките, целью которой было скрыть преступления  режима, положил уже упомянутый выше приказ НКВД СССР № 00515 от 11 мая 1939 г. Он именовался: «О выдаче справок о местонахождении арестованных и осужденных». Подписан он был Л. Берия, к тому времени уже сменившим Н. Ежова на посту народного комиссара внутренних дел СССР. Появление приказа № 00515 сама власть объяснила тем, что, на местах граждане не получали исчерпывающих ответов на свои запросы о судьбе арестованных родственников. Как следствие этого – поток писем и жалоб заявителей к депутатам Верховного Совета СССР, в прокуратуру, в различные центральные и правительственные учреждения. Многие за справками лично выезжали в Москву.

Для упорядочения справочной работы всем начальникам органов НКВД было приказано выдавать запрашиваемые справки в декадный срок. Причем справки – только устные (курсив мой – И. Д.). Родственникам могла быть сообщена следующая информация: когда арестован, в какой тюрьме содержится и где находится дело, если осужден, - то, когда, кем, по какой статье, на какой срок, куда направлен для отбытия наказания, указывая при этом почтовый адрес тюрьмы или лагеря, а для тюрем Управления госбезопасности - N почтового ящика.

Ровно через месяц (11 июня 1939 г.) вышел еще один приказ НКВД СССР - № 00674. Он подробно расписывал порядок регистрации смерти заключенных.

Приказ давал указание городским и районным ЗАГСам (структурным подразделениям НКВД) при производстве записей о регистрации смерти заключенных не ссылаться на извещения и справки, поступившие с мест заключения. При этом ряд граф в актовой книге (№№ 8-11 и 13-16) не должны были заполняться. Не трудно догадаться, для чего это делалось. Ни в тридцатые годы, ни в годы войны никому из интересовавшихся судьбой арестованных родственников не сообщалось, что те расстреляны. Ответ был стандартный: осужден на десять лет без права переписки. 

В сентябре 1945 г. порядок выдачи справок о лицах, осужденных к ВМН, слегка изменили. Хотя он в основном подтверждал существовавшую до этого практику, но при выдаче справок об осужденных к расстрелу, указывалось, что они осуждены к лишению свободы на 10 лет с конфискацией имущества и для отбытия наказания отправлены в лагеря с особым режимом, с лишением права переписки и передач.

По истечении десятилетнего срока (т. е. с конца 1947 года) в местные и центральные органы НКВД стали поступать многочисленные запросы граждан, интересовавшихся судьбой осужденных на «10 лет без права переписки». Была подготовлена новая инструкция, на которой Л. Берия поставил свою резолюцию: «Согласен».

В соответствии с этим документом считалось целесообразным сообщать гражданам – и вновь устно, - что разыскиваемые ими родственники умерли в местах заключения.

Прошло еще одно десятилетие, и 18 августа 1955 г. Президиум ЦК КПСС принял Постановление, на основании которого И. Серов, тогдашний председатель КГБ, издал специальное совсекретное указание № 108. Оно узаконивало практику государственной лжи. Как и раньше, о расстрелянных надо было сообщать, что они были приговорены к 10 годам ИТЛ и умерли во время отбывания наказания. В необходимых случаях, когда вставали вопросы имущественные или правовые, приказывалось регистрировать смерть в ЗАГСах по месту жительства осужденных до ареста и выдавать свидетельство о смерти. Органам госбезопасности разрешали регистрировать в ЗАГСах смерть расстрелянных и выдавать заявителям свидетельств о смерти, в которых даты смерти указываются в пределах 10 лет со дня ареста, а причины смерти – вымышленные. Местом смерти указывалось в таких случаях место жительство расстрелянного до его ареста. Принятие такого указания мотивировалось тем, что сообщение родственникам истинной судьбы их родных могло отрицательно повлиять на положение их семей. Не обошлось и без тревоги за судьбу страны: правда о расстрелянных могла быть использована «отдельными враждебными элементами в ущерб интересам советского государства».

В 1962 году КГБ принимает новый документ (тоже совершенно секретный), которым отменяется предыдущее указание. Новая мотивация такова: сообщение гражданам вымышленных дат и обстоятельств смерти ставит органы госбезопасности в ложное положение, особенно при опубликовании в печати дат смерти лиц, имевших в прошлом заслуги перед партией и государством.

С 1963 года впервые стали сообщать правду о смерти, но – устно. В свидетельствах о смерти стали писать правдивую дату (т. е. дату расстрела). Так у многих оказались на руках два свидетельства о смерти на родственников. Но ложь на этом не заканчивалась. Относительно причин смерти ничего не сообщали, а ставили прочерк.

Инструкция образца 1963 года просуществовала до 30 сентября 1989 года. С этого момента во многих семьях появилось третье свидетельство о смерти на одного и того же человека. В новом свидетельстве о смерти в графе «причина смерти» значилось: расстрел

Но и это была не вся правда. Одним из главных вопросов теперь становился вопрос о месте захоронения расстрелянных. До сих пор в большинстве регионов оно держится в секрете.

После смерти И. Сталина в одобренном Советом Министров СССР Положении об исправительно-трудовых лагерях и колониях – гораздо более либеральном и отчасти даже  очеловеченном, уже нет количественных ограничений на переписку – ни по части отправляемой, ни по части принимающей корреспонденции. Не таким узким стал и круг, с кем позволено было переписываться. А подача индивидуальных жалоб и заявлений в адрес лагерной администрации, партийным, советским и общественным организациям, а также органам суда и прокуратуры, стала возможной как в открытом, так и в закрытом виде. Цензура, однако, никуда не исчезла, но обозначена была значительно мягче: «корреспонденция заключенных при необходимости (курсив мой – И. Д.) подвергается цензуре».

Вал обращений граждан отмечен после XX съезда КПСС в 1956 г. Именно с этого времени большинство семей в стране получило первые сведения о расстрелянных родственниках, т. е. через 20 лет после их ареста.

Запросы по этому поводу продолжали поступать в различные инстанции вплоть до конца 1980-х гг. В личных делах греков есть даже запросы, датированные первыми годами XXI века.

Переписка заключенных была их единственной связью с прошлым, с родными. Лагерное начальство часто пользовалось такой привязанностью заключенных.

Все инструкции предписывали использовать переписку в качестве одного из видов как взыскания, так и поощрения. Уже упоминавшимся положением 7 апреля 1930 года в качестве одного из дисциплинарных мер воздействия предусматривалось ограничение или лишение переписки на срок до 3 месяцев. Переписки на все время наказания лишались заключенные, содержащиеся в штрафном бараке и карцере. Таким заключенным до истечения срока административного наказания не выдавались и письма, поступившие на их имя от родных.

Инструкция 1950 года несколько смягчала наказание в этой части. Штрафникам переписка возобновлялась, но при условии, что сами они в течение месяца нахождения в изоляторе выполняли производственные нормы.

Переписка, конечно же, служила и мощным стимулирующим средством. Разрешение на переписку-«добавку» широко практиковалось как поощрительная мера. Лагерное начальство, понимавшее, что письма от родных – самый большой дефицит для заключенных, становившиеся для любого из них большим праздником, использовало главную духовную потребность зеков для выполнения и перевыполнения производственных норм. Так, И. Спаи сверх установленной нормы на переписку за активное участие в лагерной художественной самодеятельности поощрили разрешением отправить домой личную фотографию.

Время нахождения писем в пути было различным в разное время и для разных лагерей. В любом случае, письмо - с учетом проверок и неизбежных задержек при доставке их из лагерей, приходили адресатам не раньше, чем через три-четыре недели. Дольше всего шли письма из колымских лагерей. Так, например письмо К. Г. Антонио, отправившего письмо в ноябре 1938 г. и умершего 11 декабря 1938 г., его супруга в Мариуполе получила лишь в апреле 1939 г.

Нельзя не задаться вопросом, как писались эти письма и как они вообще доходили до адресатов? Ведь в лагере, тем более в тюрьме, все было в большом дефиците: не только продукты и одежда, но и бумага, конверты, чернила…

Для написания заявлений и жалоб заключенным должны были выдаваться бумага и письменные принадлежности, а при подаче закрытых заявлений - и заклеивающиеся конверты. Как это порой исполнялось на практике известно по случаю с мариупольцем Павлом Чера. Арестованный в ходе греческой операции во Владивостоке, где он служил в авиационной эскадрилье, П. Чера настойчиво требовал предоставить ему те самые письменные принадлежности. Надзиратель после очередного стука в дверь с криками: «Дайте мне ручку и бумагу, я напишу письмо товарищу Сталину!», вывел Павла в коридор и жестоко избил ногами. После каждого удара надзиратель приговаривал: «Это тебе ручка, это тебе бумага. А это – ответ от товарища Сталина!»

Доставание бумаги, конвертов и марок была заботой самих лагерников. Многие в своих письмах просили, чтобы родственники присылали им все это в посылках.

Большинство писем написано перьевой ручкой и чернилами. Реже – простым карандашом. Химический карандаш был запрещен, но изъять его из «оборота» не всегда удавалось. Так записки с этапа Георгия Стасинопуло и Георгия Евстафиади (их в разное время везли на Колыму) написаны химическими карандашами. Как рассказывал после возвращения из лагеря Г. Стасинопуло, на весь вагон имелся единственный карандаш. Тайком заключенные передавали его друг другу. Писали по очереди, примостившись у окна.

Химическим карандашом пользовался и Григорий Кудакоцев в Мариупольской тюрьме, когда писал свои последние письма-записки.

И, конечно же, - горелые спички. Старым зековским способом воспользовался Н. Дионисиади, когда его, арестованного во второй раз, везли под охраной в пассажирском вагоне в Тбилиси. Попросившись в туалет, Н. Дионисиади, незадолго до этого вернувшийся домой после девятилетней колымской «перековки», на клочке бумаги написал несколько слов жене: «арестован, везут в тюрьму». В вагоне рядом с ним ехал священник. Ему и сунул незаметно бумажку Н. Дионисиади…

Исключительный случай, когда письмо из лагеря набрано на пишущей машинке. Как это удалось Илье Спаи, отбывавшему срок в Каргопольском лагере Архангельской области, можно только догадываться. И. Спаи, профессиональный музыкант, в лагере был активным участником лагерного ансамбля. Скорее всего, кто-то из начальства ему благоволил и позволил отпечатать два письма – прокурору А. Вышинскому и наркому Н. Ежову. Более того, И. Спаи – единственный из известных мне, кто отправлял письма дочери, написанные цветными карандашами. Причем, это были не просто письма, а письма-открытки. На них И. Спаи рисовал в основном различных зверюшек и елочки, заготовкой которых и занимались в Каргопольлаге заключенные.

Не исключено, что пишущей машинкой, цветными карандашами или горелыми спичками сумел воспользоваться еще кто-то, а вот письма, написанные кровью, уникальны. К этим «чернилам» обратился Г. Кудакоцев, когда писал свою последнюю записку матери.

Чаще всего арестованные и заключенные тюрем и лагерей писали свои письма на бумаге: на тетрадных листках, на стандартных листах (по размеру близких к формату А4), просто на клочках бумаги. Но были и исключения.

Г. Стасинопуло свою записку с этапа написал на папиросной бумаге. Не на тонкой, в которую набивается табак, а на той, которая в папиросе служит мундштуком. Георгий «раскроил» ее, получившийся листок все равно оказался плотнее, чем собственно папиросная бумага. Это стало залогом ее сохранности. Тонкая бумага, без сомнения, скорее бы пришла в негодность.

Г. Евстафиади свою записку с этапа написал на грубой оберточной бумаге и бросил под ноги прохожему на перроне из окошка вагона во время стоянки эшелона в Новосибирске.

На обрывках белья писали из тюрем. На таком материале написал свои пять коротких писем  Г. Кудакоцев. С. Дранга отправил с этапа письмо на носовом платке

Послание родным на потолке камеры в армавирской тюрьме оставил тридцатилетний Г. Техлекиди. За несколько дней до расстрела он нацарапал: «Передайте в Красную Поляну, что здесь сидел Григорий Техлекиди». И это «письмо» нашло адресата. Через много лет в Красную Поляну (Адлерский район) приехал человек. Он нашел мать Григория, Савулу Техлекиди, и передал ей послание сына. Сам он несколькими месяцами позже сидел в той же армавирской камере.

Что собственно греческого в представленных письмах? Не очень много. Лагерь нивелировал этнические различия. В письмах писали о самом главном, оно же было одинаковым для русских, украинцев, немцев, поляков, греков.

Впрочем, можно отметить некоторые особенности греческого менталитета: культ семьи, отчетливый патриархат. Многие письма написаны с множеством грамматических ошибок. Некоторые писали на греческом языке или понтийском диалекте.

При подготовке сборника было сделано все, чтобы максимально сохранить дух эпохи. Все письма воспроизведены с сохранением орфографии. В ряде писем вставлены недостающие слова (по смыслу). Такая корректировка никак не изменила содержания и смысла написанного.

Обращаю внимание читателей, что в устной речи греки, плохо владевшие русским языком, зачастую опускали предлоги. Это отразилось и во многих письмах, воспроизведенных в сборнике. Для удобства чтения изменено написание дат (например, 17/VI-39 г. на 17 июня 1939 года) и проставлены знаки препинания. Во многих письмах, заявлениях они полностью отсутствовали.

Научно-справочный аппарат сборника включает именной указатель, список сокращений и археографические ссылки. Дополнения и расшифровки даются в квадратных скобках. Общепринятые сокращения, свойственные устной и письменной лексике отписываемых исторических периодов, приведены в списке сокращений. Купюры (из-за невозможности прочесть текст в оригинале) также взяты в квадратные скобки с отточиями.

Авторы этого сборника - сотни рядовых советских греков и граждан Греции, считавших своей родиной Советский Союз. Среди них – студенты, инженеры, священнослужители. Но в подавляющем большинстве – это малограмотные сельские жители – крестьяне, кустари-единоличники, домохозяйки.

Вышедшее из-под их пера, учитывая содержание писем, нельзя назвать увлекательным чтением. Но каким словом можно определить его, если от него невозможно оторваться?

В начало страницы