ГЛАВА 8. От подъема до расстрела

Подъем. Завтрак и обед. Лагерное меню и размер хлебной пайки. Доп. Паек за счет умерших ночью. Предпринимательство за колючей проволокой. 1 литр спирта за 1 килограмм золота. Людоедство в лагере. Вместо оленины – ребенок. Норильлаг стоит особняком. Особые лагеря. Никто и Никак. Опыт гестапо. Что для немца 9248, то для советского - АВ-265. Правила внутреннего распорядка. Набор наказаний в лагере. Отказ от работы – самое страшное преступление. Комары вместо пуль. История человека-лошади. Карцер в скале. Коларгон-зверинец. Воркутинский карцер. Карцерный паек.  Операция «Повторник». Лагерные расстрелы в Коми, на Колыме, на Урале, в Воркуте, Норильске. Евгений Софиано – сын, ответивший за отца. Урочище Сандармох. Кто уберег Х.Папаценко? Еще раз о технологии. Универсальный, обобщенный распорядок дня в лагере.

Л.Хаджинов приводит послевоенный распорядок дня в Ухтпечлаге.

Подъем в 6.00 по сигналу (удар по висящему куску рельса). 20 минут на туалет, подготовку одежды и обуви. После чего заключенные побригадно направлялись в столовую, на завтрак. В первую очередь завтракали лесорубы, а из них первыми - бригады ударников.

У входа в барак с надписью «Столовая» каждый заключенный обязан был выпить кружку хвойного экстракта. Он считался средством от цинги. Специально поставленный у входа охранник следил, чтобы никто не увильнул от жбана с хвойной гадостью.

Завтрак состоял из первого ( 750 граммов теплой баланды – несоленой, мутной речной воды, в которой плавало несколько горошин или зерен чечевицы. На второе – пшенная, ячменная или пшеничная каша с отварной пересоленной треской (треть небольшой рыбки). На третье - чай с 14 граммами сахара. Получив еду в приспособленные для этого консервные банки, самодельные миски (а порой и в подол гимнастерки) едоки спешили в барак. Зимой, пока добегали (надо же и не расплескать, и не поскользнуться), баланда остывала окончательно. Зэки не зря торопились в барак. Там их ждала главная награда за живучесть: раздача дневальным хлебной пайки в 600 граммов.

Это – на весь рабочий день.

В семь часов – тоже по сигналу, начиналась поверка, а затем – развод на работу. Работали допоздна. (В Вятлаге с 13 до 14 часов полагался дневной перерыв. Он редко когда соблюдался, как и окончание рабочего дня. Согласно лагерному распорядку, работу должны были заканчивать в 19 часов).

Обедом в лагере именовали то, что за его пределами обычно именовали ужином. Обед мог состояться и в семь, и в восемь вечера. От завтрака его отличало отсутствие хлеба в «меню».

Отбой во всех лагерях, согласно единому распорядку, наступал в десять вечера.

Меню все дни, месяцы и годы оставалось неизменным. Его объем на следующий день складывался с учетом производственных показателей дня прошедшего. За 153 процента выработки в Ухтпечлаге полагалось уже 800 граммов хлеба, а также приварок ко второму блюду - дополнительно 150 граммов запеканки. Вдвое увеличивали порцию сахара и – как восклицательный знак в конце предложения – давали вторую кружку чая.

 Размер хлебной пайки в различных лагерях и в разные годы менялся в зависимости от многих факторов. Менялся и сам хлеб. Зачастую соотношение муки и суррогатов было в пользу последних. На 503-й стройке (железная дорога Игарка – Салехард) однажды выяснилось, что премиальные пирожки для ударников выпекали из американской сухой штукатурки.[1]

В Ухтпечлаге, как практически и во всех лагерях, питание подразделялось на три категории: для невыполнивших норму, для выполнивших и для перевыполнивших. Третью категорию при любых обстоятельствах получали уголовники.

На Колыме котловое довольствие предназначалось для выполняющих план (хлебная пайка - 600 граммов), а стахановское, ударное - тем, кто перевыполнял более чем в полтора раза план. (За 300-400% плана на ремонтно-машиностроительном заводе в Спорном выдавали 1 килограмм белого хлеба из американской муки. Однажды на прииске Дусканья бригада, которой руководил Х.Параскевиди, за перевыполнение плана получила продуктами премию на 15 тысяч рублей. Было это уже после войны. Одна папироса стоила 50 рублей).

В Степлаге «усиленное» питание сводилось к тому, что добавляли двести граммов хлеба и два кусочка сахара.

Мяса (если, конечно, случайно не убивали медведя) не бывало никогда в большинстве лагерей. Белковую часть в рационе повсюду заменяла селедка, которой и жил ГУЛАГ.

Лагерным магазином или ларьком могли воспользоваться далеко не все. Ограничения, прежде всего, касались осужденных по пятьдесят восьмой. А потому, когда наступал голод, то раньше всего он входил в их бараки. В такие периоды добыча съестного становилась единственной целью заключенного.

В Интлаге, например, использовали такой метод: на утренних поверках заключенные не сообщали о своих соседях по бараку, умерших ночью. Живые лежали по два-три дня в обнимку с трупами, чтобы получить их пайку.

Чтобы выжить, зэки хватались за любую дополнительную работу: грузили трупы, копали траншеи для захоронения, собирали за пайку хлеба дрова для вольнонаемных или начальства… А.Петаниди, потомственный табаковод из с.Бзыбь Гагринского района Абхазии, пытался подработать по специальности. Он мастерски сворачивал из махорки папиросы и продавал их по 25 копеек. Предпринимательство завершилось водворением в ШИЗО на десять суток с выводом на совсем иную работу.

А.Кафафов однажды в лагпункте на 30 километре колымской трассы, украл шесть буханок хлеба. Здесь трасса шла на подъем и груженные продуктами грузовики замедляли ход. Цена шести буханок вполне могла оказаться равной стольким же дополнительным лагерным годам, но в тот раз обошлось.

А вот еще один, более рыночный, лагерный эквивалент: вольнонаемные на Колыме выменивали спирт по курсу: 1 литр спирта за 1 килограмм золота.

Остается неясным одно: что это - цена спирта, золота или же человеческой жизни?

Съеденные заключенными полбочки солидола, о чем пишет В.Шаламов, - это почти безобидные шалости.

Людоедство – вот непременный бытовой сюжет практически любого лагеря.

А.Кафафов вспоминал, как на Нижнем-Эльгене (Колыма) к ним в барак как-то вбежал заключенный и попросил защиты. Он работал с группой в четыре человека. Четверка хотела его съесть, но ему удалось бежать. Л.Хаджинов рассказывает, что в Ухтпечлаге ели трупы умерших.

Особняком по части питания стоят рассказы узников Норильлага. Из воспоминаний «норильских» греков, складывается впечатление, что зэки, работавшие на строительстве никелевого завода, питались, по ГУЛАГовским меркам, просто великолепно. Д.Чиячих, Х.Алиханов попавшие туда в 1938 году, утверждали, что им регулярно выдавали белый хлеб, масло, жиры. Зарплату платили исправно (70-80 рублей в месяц), на которую можно было прикупать недостающие продукты в лагерном ларьке. (Пачка «Беломора» стоила рубль двадцать). Продолжалось это, однако, не долго и число умиравших от авитаминоза, холода и цинги росло с каждым днем.

Может быть, именно эти вольности с ларьками, недопустимые в отношении врагов народа, и натолкнули Сталина на создание специальных лагерей, где бы заключенные ни на секунду не забывали о том, кем они являются на самом деле.

21 февраля 1948 года Совет Министров СССР принял постановление № 416-159сс, принявшего форму совместного приказа министров внутренних дел СССР и госбезопасности СССР, а также примкнувшего к ним генерального прокурора СССР «Об организации особых лагерей и тюрем МВД для содержания особо опасных государственных преступников и направлении последних по отбытии наказания в ссылку на поселение под надзор органов МВД».[2]

Режим в новых лагерях приближался к каторжному: решетки, запоры, конвои с собаками. Бараки запирались на ночь, заключенным запрещалось покидать бараки в нерабочее время. Особенность новых лагерей заключалась еще и в том, что в них не содержали уголовников, а только 58-ю статью. Заключенным давали пятизначный номер («бубновый туз»), облачали в полосатую одежду и использовали только на тяжелых работах. Номера, которые теперь заменяли заключенным имена, пришивались на майки, на спине ватника, на колене брюк, на рукаве и на шапке.

Каторжники просыпались в пять утра. С работы возвращались в 6 вечера. Смены по 12 часов продолжались до 1953 года. Кормили их так, что сами каторжники определили свое меню так: «Хватит, чтобы не умереть, но не хватит, чтобы жить».

Всего было организовано 12 особых лагерей – во всех частях ГУЛАГа. Им дали самые поэтичные названия: Речной, Горный, Береговой, Минеральный, Озерный, Луговой. Чаще, однако, их называли на гулаговский манер: Речлаг, Горлаг, Берлаг, Минлаг, Озерлаг…

В Коми появились два лагеря: Особый лагерь № 1 (Минлаг) в Инте и Особый лагерь № 6 (Речлаг) в Воркуте. На Колыме родился Берлаг, В Тайшете – Озерлаг, вблизи Караганды - Степлаг, в Норильске - Горлаг. В Европейской части организовали еще один особый лагерь – Дубровлаг (Дубровный – вблизи поселка Явас в Мордовии).

Заключенные Особых лагерей лишались фамилий: их заменили номерами.

Связь между нравами, царившими в гестапо и в НКВД, олицетворяли не только номера, которыми две тайные полиции помечали своих рабов. Два ведомства имели давние, почти побратимские связи.

…Непосредственно перед войной Германию посетила специальная комиссия НКВД. Она изучала пенитенциарную систему нацистов. Война не позволила чекистам овладеть ею досконально, но специальную форму и номера по немецкому образцу для заключенных в советских политизоляторах ввели. (Обмен опытом происходил и до этого. Годом раньше в СССР прибыл высокопоставленный чиновник от Гитлера. Он изучал опыт советских концлагерей).[4]

Наши донимали немецкий опыт и после окончания войны. Когда в 1945 году благодаря Главному трофейному управлению в СССР стало поступать оборудование с немецких предприятий, особые трофеи достались ГУЛАГу. В частности ему было передано оборудование лагеря военнопленных «Нарвик», а также имущество школы СС.[5] Есть основания полагать, что в ГУЛАГе отдача от этого оборудования была выше…

Кларе Шашкиной присвоили номер АВ-265. Это было почти по-человечески, все-таки не только цифры, а еще и буквы. Во вражеском, немецком лагере, где она провела более двух лет, ее зашифровали только цифрами - 9248.

В конце 40-х годов наметились изменения и в обычных лагерях. Во бараках вывесили новые «Правила внутреннего распорядка заключенных». В них все было чинно и благородно: «нормальный отдых», «9-ти часовой рабочий день» и даже «выходные».

Правила устанавливали и формы нормативной лексики. Обращаться к лагерному начальству заключенным разрешалось только: «гражданин начальник», «гражданин инженер», «гражданин стрелок», «гражданин надзиратель». При этом к  «гражданину конвоиру» запрещалось приближаться ближе, чем на семь метров. Потому что он, как и гражданин часовой, имел полное право применить оружие при нарушении установленной правилами дистанции.

Лагерь без наказания, как известно, превращается в курорт. Дабы избежать путаницы, в ГУЛАГе разработали четкую шкалу наказаний за любое отступление от лагерных правил и нарушения дисциплины. Набор размещался в диапазоне от выговора до расстрела. Между ними располагались запрет на переписку, избиения, штрафная пайка, полное лишение пищи, БУР (барак усиленного режима), штрафной изолятор (ШИЗО), карцер и многое другое, на что была богата чекистская смекалка.

Вот стандартный набор наказаний, заработанных греком К.Ивановым. 4 мая 1938 года, вскоре после прибытия в Севураллаг, на Ивкинский лесопункт, он за склоку подвергнут карцеру на 5 суток. Потом ему строго выговаривают за отказ от санобработки (1940 год). За срыв сменного задания в конце того же года К.Иванов водворяется в ШИЗО на трое суток с выводом на работу. Затем последовал еще один строгий выговор за отказ от работы по укладке дров (февраль 1941 года). Но даже эти детские шалости давали необходимый лагерному начальству результат. Заключенному уменьшали нормы питания – в первую очередь хлебной пайки, срезали зачеты, что, согласно энкаведешной доктрине перековки, безусловно, способствовало превращению лодыря и симулянта в полноценного гражданина.

Не существовало преступления в лагере страшнее, чем отказ от работы.

При отказе от работы составлялся соответствующий акт. Его подписывали начальник лагпункта, инструктор учетно-распределительной части (УРЧ), завхоз и врач. Акт завершался дежурной фразой: «При медицинском и наружном осмотре оказался здоровым. Работать в забое (шахте, лесу и т.д.) может. Питанием удовлетворен по первой категории. Одет и обут по сезону и сроку».

На практике все происходило несколько иначе. К примеру, в колымском лагере Джелгала грек Ю.Яшаров (сидевший по уголовной статье) не раз наблюдал, как на утренних разводах упиравшихся заключенных (отказников, немощных) надзиратели хватали за руки и ноги и, раскачав, бросали вниз с сопки. Там уже стояла волокуша, к которой отказников, если они оставались живыми, привязывали ногами и везли на работу. Невыход же на работу и вовсе приравнивался к побегу – со всеми вытекающими из этого последствиями.

На Колыме среди начальства пользовались популярностью «разводы без последнего». Последнего – не отказника, а просто того, кто оказался последним в очереди на работу, надзиратели скидывали со склона. В некоторых лагпунктах на отказников натравливали собак.

Для систематических отказников всегда держали открытыми свои двери штрафной изолятор и карцер. Одними из самых злостных греков-саботажников на Колыме были Х.Алхазиди, Г.Мавроматис и П.Кассай. Они неоднократно водворялись в ШИЗО с выводом на работу под конвоем.

А.Кафафов был свидетелем стандартного наказания-умерщвления на ОЛП «4-й км» за невыход на работу. Заключенного раздели догола и привязали к вышке охраны. Комары и мошкара – неотъемлемая и существенная часть колымской репрессивной инфраструктуры, высосали из отказника всю кровь. Он кричал диким криком, пока не умер. (Комаров на Колыме называют «зверями» за их невероятную кровожадность. А как назвать тех, кто придумали подобную казнь?).

Символом бесчеловечности большевизма вошла в литературу «история человека-лошади». Зэк-колымчанин, подал заявление начальнику лагпункта с просьбой считать его лошадью. Свое желание он мотивировал очень убедительно.

Кому-то эта история может показаться выдуманной. Вот документально подтвержденная. Из таблицы кормления караульных собак узнаем, что «друг человека» получал в сутки четыреста граммов мяса. Зэкам, выполнявшим план, давали по тридцать граммов. И то редко.

Неотъемлемой частью ШИЗО был карцер. На Кадыкчане (Колыма) его вырубили в скале.

В изоляторе на прииске «Партизан» для создания соответствующего микроклимата надзиратели выдернули мох между бревнами.

На прииске «Спокойный» карцер срубили из зимней – холодной как лед - лиственницы, благодаря чему зимой карцер превращался в настоящий ледяной дворец.

На Джелгале карцер представлял собой деревянный ящик размером полтора на два метра. Николай Дедеш прошел через такой «склеп» - нишу, в которой можно было стоять только навытяжку. Случалось, что из него вынимали труп. Но Николай Дедеш был закален еще в Симферопольской тюрьме, где следователи практиковали на нем сидение на табурете без сна сутками и капание воды на темечко.

Если Колыма была карцером всей России, то Джелгала, по утверждению В.Шаламова, была карцером всей Колымы. Карцер в карцере.

Звериные мотивы находим и в Норильлаге. Штрафной изолятор здесь располагался в урочище Коларгон. Не всякий бы сумел найти десять отличий между ним и зоопарком. Штрафников в Коларгоне держали в железных клетках. Кормили тоже как зверей: миски с баландой ставили на пол со стороны коридора, а затем палкой двигали к едоку. К такому способу кормежки пришли после того, как один из штрафников, уже озверевший в клетке, перегрыз руку надзирателю, подававшему миску с баландой.[7]

Воркутинский карцер устроили на шахте «Капиталка». Заключенных раздевали до белья и разутыми бросали на цементный пол. Что делать, когда на улице – минус пятьдесят, а внутри – ненамного теплее? Найти выход невозможно только теоретически. Конечно, кто-то не выдерживал и погибал. Но постепенно практика показала, что спастись все-таки можно. Вспоминает воркутинский узник В.Бобров, получивший в 1950 году 25 лет лагерей.

Карцерный паек во всех лагерях не превышал двехсот-трехсот граммов хлеба плюс кружка воды.

Для разнообразия в ГУЛАГе существовала и пытка жарой. На колымском прииске «Серпантинка» пыточную устроили в узком пространстве между печкой и стеной. Заключенных предварительно кормили селедкой, а затем помещали в этот бокс.[9]

В октябре 1941 года установили новые, более жесткие нормы штрафного пайка для отказывающихся от работы или не вырабатывающих норм, а также тех, кто находится в ШИЗО:

Хлеб ржаной – 300 г.

Мука подболточная – 5 г.

Крупа – макароны – 20 г.

Рыба (рыбопродукты) – 25 г.

Жиры – 3 г.

Картофель, овощи – 250 г.

Соль – 7 г.

Никак не были связаны с отказом от работы повторные и дополнительные сроки, которые многим давали в лагерях. Добавили почти всем, кто не успел отсидеть свои сроки, полученные в первой половине тридцатых годов. Пятьдесят восьмую мог получить и любой грек, осужденный по уголовной статье и к началу греческой операции задержавшийся в лагере. Так, из валютчика «переквалифицировали» в «контрреволюционера и шпиона» Адама Маруфиди, попавшего в Дубровлаг в 1935 году.

Финишной прямой на жизненном пути лагерь был и для литерников с четырехбуквенным тавром «КРТД». Все «троцкисты» состояли на особом учете, контроль за их работой, поведением в «быту» был особый. В верхах уже приняли решение, что делать с троцкистами. В лагеря поступило «спецуказание»: если меченные буквой «Т» еще не умерли на тяжелых работах, то перед окончанием срока им «шили» новые дела и добавляли еще срок. Все, получив спецуказание, пишет В.Шаламов, должны были следить и доносить о поведении троцкиста конвоир, начальники всех мастей.[10]

Никто из троцкистов не должен был выйти живым из лагеря.

Если на «воле» греков надо было выискивать, отслеживать и наведываться к ним по ночам, то аресты в лагере представлялись куда удобнее. Лучше других это поняли в лагерях Коми. В августе 1938 года здесь составили списки «троцкистов» и «шпионов» (только по трем лагерям их набралось 1931 человек) и обратились в Главное управление лагерей с просьбой дать им разрешение репрессировать это количество заключенных, осужденных за КРД. И что, вообще, лучше не устанавливать на этот счет лагерному начальству каких-либо лимитов и позволить поступать ему в соответствии с оперативной целесообразностью. Последняя же состояла в том, чтобы избавиться от лишних ртов, ибо, как следовало из письма-просьбы, «питание такого количества арестованных материально обременит лагеря».[11]

Осуществление операции «Повторник» в Коми началось с 1939 года и прошло с наибольшим размахом. Новые сроки получили С.Касапиди (Локчимлаг, 1939 г.), Г.Чекубаш (1940 г.), Л.Цибик (1941 г., оба - Севжелдорлаг), Ю.Ульчиев и А. Григориади (Устьвымлаг, 1941 г.), В.Сергов (Устьвымлаг, 1942 г.), П.Ионидис (Печлаг, 1943 г.), А.Теодори (Устьвымлаг, 1948 г.) и др. Стандартными приговорами были 5-10 лет ИТЛ и 3-5 лет поражения в правах.

Активно практиковали повторные аресты на Колыме. Наказанием здесь была только высшая мера. В своих лагерях решением тройки НКВД по Дальстрою в 1937-43 гг. были расстреляны греки Х.Архапчев, С.Беро, С.Делиев, Л.Дервисье, Ан.Кафафов, К.Коцолос, И.Тол-Оглы, И.Харитиди, Н.Цангари, В.Челпанов, М.Чилинкиридис и др.).

Больше всего на Колыме расстреливали именно за невыполнение нормы. Это считалось бригадным преступлением, потому и расстреливались целыми бригадами. Списки для расстрела составляли по доносам стукачей. Никакого следствия, конечно же, не проводилось. Приговоры оформлялись протоколами тройки по Дальстрою. Начальник Дальстроя, полковник Гаранин, любое правонарушение классифицировал как контрреволюционную деятельность. КРД в лагере означало: сказать, что работа тяжелая, за анекдот, за непочтительное высказывание о Сталине, за оскорбление конвоя, за кражу металла, за отказ от работы.[12] Такса была такая: три отказа – расстрел.

При любой погоде оркестр из бытовиков играл туш после каждого прочтения приказа. Чтение заканчивалось словами «Приговор приведен в исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин». [13]

Расстреливали под гудение тракторов, а трупы на санях отвозили за сопку и там закапывали.

И сегодня в окрестностях Серпантинки, – под тонким, легко снимаемым растительного слоем, желающие соберут сотни пуль и гильз. Здесь 22 августа 1943 года за невыполнение плана расстрелян грек Харлампий Архапчев.

На Урале действовали строго «по закону». И для повторного осуждения требовалось новое преступление… К счастью для чекистов, бабье лето 1938 года выдалось жарким и богатым на лесные пожары. Секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Валухин, сообщая Сталину о последствиях пожаров и их причинах (сухая погода, ветры, неосторожное обращение с огнем), вместе с тем информирует вождя о диверсии, организованной… Кем вы думаете?! Конечно же, иностранной разведкой.[14] Это она проникла в Надеждинский, Ивдельский и прочую таежную глухомань, подожгла тайгу, чтобы зэки-лесорубы сорвали выполнение плана Родины. Вся ирония состоит в том, что шпионы и лесорубы оказались одними и теми же людьми. Какова мораль письма секретаря обкома? Все та же: увеличение лимитов на расстрелы.

Под пожары попались греки из Нижнетагильского лагеря, ссыльные спецпоселенцы из тех же Надеждинского и Ивдельского районов. Одни получили дополнительные пять, другие десять лет, третьи приговаривались к бессрочной ссылке.

Регулярно чистили Темлаг в Мордовии (А.Маруфиди и Д.Иокомиди арестованы и расстреляны в 1938 г., Н.Домчаниди арестован в 1942 г. (дело прекращено).

В Краслаге 28 января 1939 года арестован уроженец Одессы, грек Георгий Амбатьелло.

Невольными повторниками стали и те, чьи сроки заканчивались в военные годы. Их не освобождали, а оставляли до окончании войны. Это были пересидчики. Они становились объектом пристального внимания органов. При малейшей возможности им шили новое дело, и они становились «настоящими» повторниками.

В Воркуте массовые расстрелы начались в марте 1938 года. На казнь, к Кирпичному заводу, отправляли «порциями» по 200-400 человек. Приговоры выносила областная тройка во главе с прилетевшим из Москвы уполномоченным Кашкетиным.

1 марта в сторону Кирпичного завода увели 150 человек. Расстреливали на Третьем околотке (полустанок узкоколейки Уса-Воркута), на 15-м километре железной дороги. Здесь охрана сдавала этап спецкоманде. На расстрел отправляли по пятьдесят человек с интервалом в один час. Стало быть, расстреливали из пулемета. При таком способе не бывает убитых сразу. Раненных добивали потом. Никаких могил не рыли.[15]

30 марта 1938 года среди 351 расстрелянных оказались четверо греков: Панайоти И.Х., Ксенофонтов И.Н., Макацари А.И. и Варелас А.А.[16] (последний в списке - Афанасий Варелас, устанавливавший советскую власть в Таганроге).

В 50-е гг. в Воркутлаге уже не церемонились и не делали тайну. За невыполнение плана, или за другую провинность, заключенных расстреливали прямо перед строем.

В Норильлаге массовые расстрелы практиковались в 1937-38 гг., когда лагерем руководил старший лейтенант госбезопасности А.Завенягин.[17] Все происходило в лучших традициях НКВД. Ночью к лагпункту подкатывал паровозик с одной-двумя платформами (как это происходило, например, на лагпункте «Кирпзавод» - описано А.Караваевым[18]) или грузовик. Группа работников 3-го, оперчекистского, отдела в военной форме занимала контору. Вызывали всех нарядчиков и начинали свои ночные будни. По приказу чекистов нарядчики разбегались по баракам и будили заключенных, чьи фамилии уже были внесены в список. Нарядчики будили еще живых мертвецов:

- Собирайся на этап…

Полусонные, плохо соображающие зэки, прихватив свои пожитки, следовали за нарядчиком. Их грузили на платформы или грузовик, везли к строящемуся комбинату. Оттуда, вдоль склона горы Двугорбой, уводили в тундру, в долину речки Ергалах…

Этим маршрутом 27 сентября 1937 года уводили из барака Евгения Софиано - двоюродного брата академика А.Д.Сахарова.

Только в июле 1997 года было обнаружено место массовых лагерных расстрелов и захоронений в Карелии. Это - урочище Сандармох, лесной массив вблизи песчаного карьера на 19-м километре автодороги Медвежьегорск – Повенец. В Сандармохе, на площади в шесть гектаров обнаружены останки 8-9 тысяч человек с входными пулевыми отверстиями в затылочной части.

В этом тихом, безлюдном урочище в 1937-38 годах расстреливали заключенных Беломоро-Балтийского лагеря и Соловецкого лагеря. Расстрелы осуществлялись по постановлениям «троек» НКВД Карельской АССР и УНКВД по Ленинградской области.

Среди восьми тысяч останков, которые обнаружили через шестьдесят с лишним лет в карельской тайге, останки греков Н.Куртали, Н.Псома, М.Силло и Г.Ионидиса. Мог оказаться среди них еще один грек - Христофор Папаценко.

Технология расстрелов частично рассмотрена нами на примере Воркутлага. На Колыме удалось собрать такое свидетельство: палачам выдавали «на смену» по шесть-семь револьверов (одним много не настреляешь, раскаляется) и неограниченное количество спирта. Порой, нарушая все нормативы по охране труда, они «работали» по 12 часов в сутки. За «смену» энкаведешники выпивали по полведра спирта.

Таким образом, завершая знакомство с лагерным распорядком, мы можем составить обобщенный, универсальный для всех лагерей распорядок. Итак:

6.00 – подъем.

6.30 – завтрак.

7.00 – развод на работу.

8.00 – 19.00 – работа.

20.00 – обед.

22.00 – отбой.

23.00 – расстрел.

Примечание: любая графа распорядка может быть заменена на выбор: «смерть от болезни», «смерть от голода», «водворение в карцер»...

Смерть – ключевое слово в лагере. Примеров, приведенных в этой главе, достаточно, чтобы вслед за А.Солженицыным, расшифровывать ИТЛ как истребительно-трудовые.

Ибо никакой иной функции они не преследовали.