ГЛАВА 11. Освобождение – это смерть

Смерть в лагере. Освенцим без печей. Кровь невинных выходит из-под земли. Три Попандопуло-синхрониста. Тройка Анастасиади. Доходяги. Причины смерти. Заполярный букет. Смерть от термического шока. Лекпом-лепила. Г.Панайотиди начинает с морга. Падеж рабсилы. Лагерное счастье: смерть в чистой постели. Ахиллесово яблоко. Криотерапия для инвалидов. Лепилы тоже умирают. Причина смерти - расстрел. Гробы только для передовиков. Мешки и похороны по 3-й категории. Бирки фанерные и жестяные. Кости выходят из-под земли. Костры напоминают об ахейцах. Людское кладбище – столовая для зверей. Могила без земли. Трупы вместо придорожных вешек. Как писались акты. Смерть в военные годы.

Смертью заканчивалось большинство лагерных дорог. Смерть сводила на нет казавшуюся кардинальной в приговорах ОСО и троек разницу между первой и второй категориями.

Лишь сложности со сбором материала не позволяют обрисовать смертность в лагере среди греков точными цифрами. Да и те, которые доступны, требуют весьма осторожного обращения. Статистика смертности искажалась санитарными отделами, которые отвечали за санитарное состояние лагеря. САНО не был заинтересован, чтобы включать в нее расстрелянных, погибших от производственного травматизма или внутрилагерного бандитизма. При том именно сведения санитарных отделов считались официальными.

Однако, полагаю, у читателя уже сложилось представление об ИТЛ, как о пространстве, несовместимом с жизнью.

Проще ответить на вопрос о причинах высокой смертности в ГУЛАГе. Условия жизни и труда, отсутствие нормального питания и элементарной медицины, моральная униженность осужденных, страдавших за несовершенные грехи, верховенство уголовников и побои – вот истинные причины повальных смертей в сталинских лагерях. По конечным результатам они мало отличались от нацистских. Разве что отсутствием газовых печей. Колыму так и называли - Освенцим без печей.

Не имело никакого значения изначальное состояние заключенного: привезли ли его молодым и здоровым, или стариком и больным. (Могли быть и другие комбинации). Лагерь быстро приводил всех к одному знаменателю.

Первые серьезные потери греки понесли в период с конца тридцать восьмого года до середины тридцать девятого год. Массовый мор начался осенью тридцать восьмого - как только в лагеря доставили партию греков из Грузии.

На Колыму в 1938 году отправили около полутора тысяч греков из Абхазии и Аджарии. Свыше ста человек из них умерли во Владивостоке. В первый же месяц пребывания на самой Колыме умерли еще около восьмидесяти человек. О причинах колымских «скоропостижных» смертей пишет Л.Вегенер.

Такая картина сложилась повсеместно. На прииске Дусканья, «польский шпион» Харлампий Параскевиди, встретившийся в забое с «коллегой» - поляком К.Рокоссовским, вспоминал, что их от 1750 человек осенью 1938 года к весне следующего осталось 350. Надо полагать, что не всем грекам повезло выжить, как самому Харлампию.

Спиридон Попов, вернувшийся из лагеря в Гусиноозерске (Бурятия) в 1947 году, приводил такую бухгалтерию. Вечером в бараке на нары укладывались 100 человек, утром просыпались восемьдесят. В сороковые годы, несколько лет подряд в тех местах вырастало огромное количество красной смородины. Буряты объясняли это тем, что из-под земли выходит кровь невинных.

Г.Левентис описывает случай в лагере на станции Тихонькая (Дальний Восток).

Надо ли говорить о том, что для многих южан достаточной была просто смена климатической обстановки.

Еще большую синхронность показала тройка Анастасиади. Дионис из Аджарии, Илья и Иракли (оба – из Абхазии) умерли в течение шести дней: 15 ноября 1938 года – Дионис, 16-го – Илья, 21-го – Иракли...

Голод и условия труда в кратчайшие сроки превращали в доходягу любого. «Доходяг» в лагере переставали считать за людей. В Воркуте, по свидетельству В.Боброва, их хоронили живьем. Уже потерявших человеческий облик, не способных на какое-либо осмысленное действие, эти несчастные существа бросали, словно бревна, в кузов машины. Еще живыми их привозили к месту захоронения и выгружали. Пока бригада могильщиков готовила яму, «доходяги», в которых еще продолжали сокращаться сердечные мышцы, успевали расползтись в разные стороны.

Доходяга весил треть от нормального веса. У него начинались общий распад мышц, отеки: по утрам отекало лицо, по вечерам – нижние конечности. Усугубляла его состояние, начинавшаяся в этой фазе расчеловечивания, дизентерия. Но самым тревожным и фатальными были психомоторные и поведенческие симптомы: у доходяги замедлялись психологические реакции, жесты отставали от мыслей. В.Шаламов, перед глазами которого прошли сотни доходяг, писал, что мысли у них вообще иссякали, и человек переставал понимать приказы. Он мог пораниться или обжечься, не заметив этого, на перекличку его надо было нести.

Доходяга уже не владел собою, он ел что попало, он больше не понимал, что он человек.

В немецких концлагерях от человеческих существ, из которых уже нельзя извлечь никакой прибыли, начали избавляться в 1941 году. Эта программа известна под названием «Акция 14f13».

В ГУЛАГе это началось раньше. Схема была проста: здесь не ждали полного физического и морального упадка заключенного. Надо всего лишь было дождаться того момента, когда поддерживать в доходягах жизнь становится дороже, чем уничтожить их.

Л.Хаджинов наблюдал, как в Устьвымлаге «доходяг» собирали в инвалидном бараке и ждали, когда они тихо умрут. Не всегда получалось тихо. В конце 40-х годов, когда уже даже на помойках нечего было подобрать, «доходяги» утащили из морга пять окоченевших трупов. Они распилили их и несколько дней питались мертвечиной. После этого всех «доходяг» собрали и колонной повели в тайгу. Где и  оставили росомахам.

Такой же экологически (и политически) чистый способ захоронения использовали в Локчимлаге. Н.Дедеш вспоминал, что в тайгу, за восемь километров от лагеря уводили партию зэков и оставляли там. Потом другую…

Расчетливее поступили на Колыме с С.Авгопуло. Когда он «дошел», то ему поставили отметку «упадок питания» и в качестве оздоровительной процедуры приписали физический труд.

Согласно актам о смерти, наиболее распространенными причинами смерти, были болезни сердца: паралич (К.Антонио, П.Кундурис, Д.Анастасиади, Н.Николаиди, П.Топалов, Х.Мятов-Миатиди, К.Криони), порок (П.Лефтеров, Ф.Маврос, Г.Казанджиди). Ивану Харлампиди, убитому в лагере, тоже в графе «причина смерти» записали «паралич сердца».

Далее следовали болезни легких. От них умерли Н.Быкиев (гангрена правого легкого), И.Аментас (гриппозная пневмония). А.Гурзулиди, А.Кусиди, Н.Федоров, Ф.Кундувас, Н.Торос (туберкулез), Н.Алепопуло (абсцесс легкого, паралич дыхательного центра).

Артемия Пекаротос из Одессы умерла 20 сентября 1943 года в Карлаге от острой желтой атрофии печени…

В каждом лагере на Крайнем Севере свирепствовала пеллагра (авитаминоз). Словно перчатки сходила кожа с рук, а с ног – концы ступней. От пеллагры на руках своего ученика А.Кафафова умер профессор философии Филарет Тележников, левый эсер до революции.

Причинами смертности в Норильлаге и Воркутлаге были болезни, иногда принимавшие характер эпидемий, а также использование ослабленных и физически слабых на тяжелых работах, производственный травматизм, расстрелы, внутрилагерный бандитизм. Словом, как и везде.

Но чаще в графу «диагноз» лагерный врач вписывал целый набор болезней. Упадок сердечной деятельности и авитаминоз обычно сопутствовали туберкулезу, цинге. («Заполярный букет» заработал Х.Алхазиди: он умер от перерождения сердечной мышцы, кардиоартериосклероза, авитаминозного энтероколита, резкого истощения и старческой кахексии»[4].

От «старческой дряхлости» умерли И.Димитриади, 1870 года рождения, и И.Илиопуло, от побоев – П.Кассай, И.Харлампиди.

ГУЛАГовская география подразумевала и такой ходовой вид смерти, как от холода. Она наступала тогда, когда ослабшее сердце уже не способно было качать по сосудам загустевшую кровь. Кровь остывала, а вместе с нею остывал и человек. Чаще других замерзали работавшие в золотых или касситеритовых забоях и на лесоповале. В забоях, защищавших от пронизывающего ветра и поземки, было немного теплее, чем на поверхности. Это расслабляло истощенного человека, его клонило ко сну, и он с ломом в руках замерзал.  Бригадир, просиживавший смену в инструменталке за картами, обнаруживал окоченевшие трупы в конце смены, когда перед возвращением в лагерь пересчитывал бригаду. Мертвеца доставали из забоя и увозили на санях в лагерь.

От термического шока на Колыме умерли Н.Муратиди, Н.Биятов, Г.Афендиков, В.Папафома, в Воркуте 24 января 1942 года замерз Я.Мацукатов.

Разумеется, нельзя верить всему, что написано в актах о смерти, которые оформлял лагерный врач. Нередко они заполнялись без обследования умершего, тем более - без вскрытия. Что же касается термического шока, то здесь верить можно. С умерших в лагере обязательно снимали отпечатки пальцев. Эту процедуру проделать не удавалось из-за отсутствия кожи на отмороженных пальцах (И.Харлампиди, Ф.Тулько, а у Телемаха Саманиди, также умершего от переохлаждения, цвет тела перед преданием трупа вечной мерзлоте врач определил как черный)… Отсутствие дактилокарты в личном деле заключенного – верный признак типично северной причины смерти.

Все вопросы о лагере, рождающиеся в сознании нормального человека, относятся либо к риторическим, либо к наивным. Из последней категории такой: а куда смотрели врачи!? Ответ очевиден: они смотрели туда же – в могильную яму. Не лекпомы - лагерные врачи, решали, как поступить с больным зэком. Вопрос был политический, а не медицинский. И решения принимали совсем другие «лекпомы».

Отсюда и «адекватный ответ» заключенных. Лагерного врача именовали не иначе, как «лепила». Сам, как правило, из заключенных, он был поставлен в условия, в которых само понятие «клятва Гиппократа», если кто-то помнил еще о ней, выглядела чудовищной ошибкой ее составителя. Шансов получить от «лепилы» реальную медицинскую помощь, а тем более - освобождение от работы - у политических практически не было никаких.

Прошедшие Воркуту утверждают: от всех болезней их лечили обыкновенным мелом. Врач произносил что-то по латыни и выдавал «порошок». В Устьвымлаге универсальным лагерным лекарством считалась марганцовка.

И все же – болезни зэков не радовали лагерное начальство. Когда обеспокоенность росла до уровня, означавшим снижение производственных показателей, здоровье заключенных становилось темой закрытых партийных собраний. На них с большевистской прямотой лагерное начальство ставило вопрос об «ухудшении физического профиля рабочего фонда».[5] Вот выдержка из выступления медика в марте 1948 года на 4-й партконференции московского лагерного управления: «Никто не сказал, как заботятся об оздоровлении нашего контингента, который обеспечивает выполнение производственных планов, за которые мы получаем премии и Красные знамена. Зачастую в наших подразделениях контингент доводится до полного ослабления. Необходимо принять все меры к уменьшению травм на производстве и не доводить контингент до ослабления». (Это – уже сорок восьмой год. Что же тогда происходило десятью годами раньше?...).

Из другого выступления на той же конференции: «Если мы не будем создавать нормальные условия для контингента, то оздоровить их не сможем. Пересыльная тюрьма дает здоровый контингент в наши подразделения. Но через 3-4 месяца он выходит из строя». [6]

Лживость и неискренность коммунистических идеалов проявилась и здесь. Ибо главная мотивация исходила вовсе не из обеспокоенности о человеке, а диктовалась стремлением выжать из него как можно больше.

Порой все же кое-кого из «контингента», чтобы он окончательно не «вышел из строя», отправляли в лагерные больницы, где больных даже ставили на УДП – усиленное дополнительное питание. Разница между ним и обычным котловым довольствием была такова, что сами зэки расшифровывали УДП как: «умрешь днем позже».

Наслаждался своей болезнью и коминтерновец Ахиллес Кафафов.

В ГУЛАГе, не отказавшемся от идеи перековки, по-прежнему лучшим средством от всех недугов считался труд. Безусловно, это было тысячу раз правильно. Три-четыре месяца усиленных физических нагрузок при бодрящем морозе – и болезней как не бывало!

Собаки в лагерях выполняли известно какую функцию. Потому, очевидно, прогрессивную методику испытывали на инвалидах. Сухумчанин Г.Саввиди, инвалид, работал в лагере землекопом всю зиму 1938-39 гг. Осенью 1939 года он ослаб настолько, что его перевели в Инвалидный ОЛП, где приписали трудотерапию. Целых три месяца он лечился землекопанием и распиловкой бревен, но ничего не помогало. Более того, становилось все хуже и хуже. Так продолжалось до 11 ноября 1939 года, пока он не умер.

Мечтали об освобождении от работы Х.Алхазиди с М.Аргиропуло. После 42 дней болезни (но с выводом на работу) М.Аргиропуло признали таки инвалидом. Ему приписали «легкий физический труд» вкупе с криотерапией – корчевку пней в том же Инвалидном ОЛП в сорокаградусные морозы. За этим занятием его и застала смерть 25 января 1940 года.

Практика использования инвалидов на легких работа продолжалась и впредь. В приказе по Дальстрою № 030 от 15 мая 1940 года говорилось: «…Инвалидный лагерь Промкомбината на 72-м километре …находился в хаотичном состоянии. Для заключенных не были созданы хотя бы минимально нормальные условия (теснота в бараках, отсутствие бань, матрацы не набивались ничем, и заключенные спали на голых нарах.

Начальник мастерских Шмальц …до сегодняшнего дня продолжает недопустимое явление – использование заключенных в качестве тягловой силы для перевозки дров, воды и хлеба. На это поставлено 100 чел. …Шмальц проявил даже «инициативу», для перевозки дров поделал специальные тележки с лямками, в которых заключенные используются как тягловая сила».[7] (Ах, если бы они были лошадьми!)

Были и другие способы использования инвалидов. А.Кусиди, например,  для быстрейшей поправки отправили работать на прииск Штурмовой - в команду выздоравливающих…

Не обошлось без исключения и в этом звене технологической цепи НКВД. Единственный грек, кого выпустили из лагеря по инвалидности - Константин Акритбай, уроженец донецкого села Чердакли. На Колыме, на прииске Средняя Туманная, он ослеп. Оставшись должным прокурору ровно половину срока, Константин возвратился на Украину.

Далеко не всегда выживали и сами «лепилы». Хирург Пантелеймон Георгиади (тот самый, который любил анекдоты) работал по специальности в двух лагерях (в Свирьстрое и на БАМлаге). Умер от паралича сердца и пневмонии на Колыме. А вот Ф.Юрьеву, работавшему врачем в больнице Ныроблага, и А.Сфинарису в Воркуте, повезло. Оба, отсидев десятилетние сроки, освободились в 1947 году.

Нескончаемые лагерные расстрелы на Колыме, Воркуте, Норильске стали причиной смерти нескольких десятков греков. Решением тройки УНКВД по Ленинградской области расстреляны В.Посполитаки, А.Лафаки, М.Силло, Г.Ионидис, Клипанидис.

Смерть в лагере была не последним звеном в строгой технологической цепи: прибытие в лагерь – работа - смерть – убытие в архив-три.

 (Спецчасть оформляла «убытие» еще и так: убыл по литеру В).

До 1937 года заключенных хоронили в гробах, в чем – пускай и с некоторым опозданием по отношению к умершему - можно узреть элементы христианского, но с лагерными модификациями, человеколюбия. Почетного права лечь не в канаву с водой, а в гроб удостаивались только «передовики производства». Государство получало двойную выгоду: передовики и работали хорошо и больших расходов на содержание не требовали, ибо умирали быстрее, тех, кто не убивался в труде. Три горбыля для деревянного гроба были наградой передовикам.

Зэкам так и объясняли: будете хорошо работать - вас похоронят в деревянном гробу. Коротко лагерное счастье. В 1938 году в ГУЛАГе (т.е. в Москве) принимается государственное решение: не тратить ценный материал на врагов народа и прекратить хоронить их в «деревянных бушлатах». С этого времени вполне достаточными считались два мешка: один натягивали умершему на голову, второй - на ноги, после чего их сшивали по кромке.

Но возникли проблемы с мешками. На участке Жешарт в Устьвымлаге продолжали сколачивать гробы. Н.Дедеш каждую ночь с напарником сколачивал два ящика («плотики»). В них помещали по 4 трупа – в тесноте, конечно, но зато в гробу. На мизинцы привязывали бирки: «убыл по литеру В»[9].

Во Вятлаге, свидетелем чего был П.Кердемелиди, вообще не существовало специальных мест для захоронения, которые можно было бы назвать кладбищами. Могилой становилась любая яма в лесу или придорожная канава. В актах о смерти писали: «Похоронен по 3-й категории, в рубахе и кальсонах». Увы, покойники уже не могли поблагодарить родное государство за последнее внимание: все-таки с них не снимали ни нательную рубаху (а она стоила 32 рубля), ни кальсоны (31 рубль).

Смертность на Колыме в 1939 году была такой, что на прииске «Партизан» целая бригада едва успевала рыть новые ямы. Умерших сбрасывали в них голыми. На левую ногу мертвеца привязывали фанерную бирку с номером личного дела. После чего яму заваливали камнями. И никаких обелисков.

Греков в тот только на одной Колыме год умерло не менее 150-180 человек.

В Бутугычаге, где добывали урановую руду, хоронили на сопках над тесными каменными долинами. Над могильными ямами устанавливали одинокие могильные колышки. К колышкам прибивали жестяную бирку с выбитым номером. Так похоронили К.Игнатиади из Геленджика.

Редко где могила отмечалась дощечкой с фамилией зэка. Такой чести удостоился Н.Муратиди, которого похоронили в 800 метрах от лагеря «Речка Утиная», на лагпункте Речка. Над его могилой установили опознавательный знак, на котором, кроме фамилии указали и номер его дела: 171281. А над ямой, куда опустили Кирилла Омирова поставили, полутораметровый столб с высеченным условным знаком «Т-29».

В местах, где закапывали расстрелянных, вообще никаких опознавательных знаков не ставили. Когда 13 августа 1938 года на Мальдяке расстреляли 159 человек, в акте о приведении приговора в исполнение указали: «Участвовавшие в зарытии и оцеплении стрелки ВОХР связаны подпиской о неразглашении».[10]

На севере нередко, когда сходил снег, мертвецы вылезали наружу. Но порой предавала и вода. Небольшая речка Оротукан, размывая собственные галечниковые берега, приоткрывала дверь в преисподнюю вплоть до 90-х годов, выставляя напоказ нетленные в вечной мерзлоте человеческие кости. На прииске Лазо после такого предательства со стороны тундры собранные трупы сбрасывали под лед Колымы.

Очень часто в северных лагерях умерших зимой хоронить не торопились, и трупы складывали, словно дрова, в штабеля. Дальнейшая судьба их также мало отличалась от судьбы полена.

Укладку трупов в штабеля практиковали еще три тысячелетия назад. Этот способ с последующим сожжением использовали ахейцы, осаждавшие Трою в ХII веке до нашей эры: «Частые трупов костры непрестанно пылали по стану».[11]

О сжигании трупов на Колыме рассказывал мне Лазарь Хаджинов, оставшийся в истории воровского мира под кличкой Тимофей Дубровский. Он попал на Колыму уже вольным, после освобождения из Устьвымлага. «Коренной» колымский зэк Н.Ласточкин и рассказал Хаджинову-Дубровскому о том, как их посылали сжигать горы трупов на берегу бухты Гертнера. 

Второй свидетель колымских костров - Ахиллес Кафафов.

В Воркуте трупы сжигали до 50-х годов.

Л.Хаджинов хоронил здесь и в мешках. В тундре кайлами и колунами выдалбливали неглубокую канаву, бросали в нее мерзлый труп и как попало забрасывали сверху надерганным ягелем. Место захоронения обозначали какой-нибудь палкой с табличкой. На ней – номер формуляра или порядковый номер погребения. «Кладбище» устраивали сразу за зоной. Ежедневно можно было наблюдать, как у «могил», для подкормки собирались росомахи и прочее зверье.

Это хорошо помнил уроженец грузинского села Джиграшени Константин Чепиди. Когда его, только что вернувшегося из Воркутлага, попросили рассказать лагере, он только махнул рукой:

- Ταφος χωρης χωμα![13]

(Читая Гомера, мы можем составить мартиролог ахейцев, павших три тысячи лет тому назад в Троянской войне. Но с превеликим трудом составляем ГУЛАГовский. Еще одна Загадка Истории).

В Интлаге трупы тоже надолго застревали в морге. Некому было хоронить. Первым делом – уголь для родины. Всех, кто стоял на ногах отправляли в шахту. Наконец, нашелся человек, кому можно было поручить, как писали в актах «предания трупа земле».

После захоронения оформлялся акт о предании трупа земле. Типичный пример: «Указанный з/к похоронен в деревянном гробу, головою на юг, глубина ямы 1.5 метра.»

Фраза была отпечатана типографским способом с указанием даже расположения трупа относительно сторон света и глубины ямы. В колымских актах эта фраза встречается и в тридцать восьмом, и в последующие годы, когда ничего похожего на христианские обряды не было и быть не могло. Но других бланков не было, а писать акты в пяти экземплярах от руки не каждому хотелось. Вот и лежали все колымские зэки на глубине полутора метров (мерзлота начинается там с 20 сантиметров) и исключительно головою на юг. Акт подписывали несколько человек, в том числе и врач. (На Колыме подписывал врач Э.Погребинский).

15-20 процентов греков-колымчан умерли в течение первого года пребывания в лагере. Из них больше половины – в первые три лагерных месяца. Следующий смертный рубеж, который не всем предстояло преодолеть, пришелся на военные годы. Они не только приостановили приток «греческого контингента» в лагеря, а значительно его сократили.

В 1941-42 гг. работа во всех лагерях стала еще более каторжной: отменили – там, где они были - воскресные и выходные дни отдыха, сократили рацион, ужесточили режим. Результат – в виде смертоносного вихря сказался незамедлительно, убедительно подтвержденный смертельной статистикой.

В 1942 году в лагерях Советского Союза умерло 24.9 процента заключенных, а в 1943 – 22.4 %.[14] Смертность греков была еще выше: 28.7% в 1942-м,  27.7% - в 1943-м. В переводе на человеческие жизни получается соответственно 750 и 515 человек. Это как минимум. Без всякого сомнения, они были выше.

В Устьвымлаге 26 января 1942 года умер Д.Мавросавас. В Каргопольлаге в 1941 году умерли Г.Ипсиланти, И.Спаи. В Горьковской области, в Унжлаге, на станции Сухобезводная, в 1942 году умер Феофилакт Левантидис из Владикавказа. В Карлаге в декабре 1942 года умерло 1300 человек, в январе 1943 года – 1439 (точных данных по грекам нет).

Выжившие в войну получали, как им казалось, дополнительное - психологическое подспорье, заключавшееся в представлении о том, что самое страшное - позади. Впереди, казалось, забрезжил свет. Но это была трагическая ошибка многих, причем, ошибка как раз психологическая. Человек расслаблялся, организм меньше сопротивлялся и он медленно, но уверенно убывал в «архив 3».

Только самые мудрые и опытные понимали, что надежда в лагере – такой же враг, как и большая пайка.

Когда умирали, не досидев срока, говорили, что умерший остался должен прокурору. (Греки из Грузии, умиравшие в лагерях сотнями, остались в общей сложности должны несколько тысячелетий).

В 50-е годы должниками оказывались и живые – те, кто освободился раньше срока.

Отпускать из лагерей до окончания срока стали уже после смерти Сталина и двадцатого съезда КПСС. Семь лет из двадцати пяти положенных успел отсидеть во вторую посадку «дважды колымчанин», повторник Иван Иоанниди. Николая Франгулиса, осужденного в Одессе на десять лет, выпустили из Ангарского ИТЛ через пять лет - на второй день после смерти Сталина. За Анастасом Мавросавасом остался должок всего в полгода из 20, к которым его приговорили.

Смерть в лагере представляла очередную серьезную государственную тайну.

Все бы ничего, если бы не родственники. Они никак не хотели смириться с потерей близких, а, смирившись, желали узнать, где их могилы. В ответ на подобные запросы в местные отделы НКВД под грифом «секретно» приходили извещения о смерти. Они были типовыми, составленными на основании приказа НКВД СССР № 00515 за 1939 год. Секретный тот приказ предусматривал направлять извещения о смерти именно в городские и районные отделы НКВД. Те, в свою очередь, информировали соответствующие ЗАГСы (подразделения НКВД), откуда уже получали ответы на свои запросы беспокойные родственники.

Нередко запрос и ответ разделяли несколько лет.

При Берии родственникам зачастую и вовсе не сообщали о смерти заключенных. Сообщение о смерти придерживали до «конца срока наказания». Умершим в лагерях продолжали приходить посылки, переводы, письма.

Самое массовое освобождение из лагерей состоялось зимой 1947-48 гг. Десятилетие, прошедшее с начала операции, на воле встретила меньшая часть греков, попавших в ИТЛ.

Освободившимся выдавали справку с грифом «Видом на жительство служить не может». Еще на ней значилось: «При утере не возобновляется». (Что сильно увеличивало шансы в случае потери важнейшей бумаги вернуться назад).

Починив свой гардероб, смастерив вещмешок или фанерный чемоданчик размером 50х20х20 сантиметров, вчерашние зэки устремились к своим очагам, будучи наглядной иллюстрацией поговорки «Все свое ношу с собой».

До поездов вчерашних зэков из Магадана увозила все тот же пароход «Джурма». (К бухте Нагаева в такие дни двигалась черная людская лавина).

Путь к Владивостоку сквозь льды прокладывал ледоход «Литке». Условия в корабельных трюмах были не лучше, чем десять лет назад. Только трупами теперь не так дорожили ради лагерной бухгалтерии, а просто сбрасывали в море. Последняя дань Гулаговскому Полифему…

Колымчанам должны были выдавать билеты от Владивостока до нужной станции, норильчанам – то же, но от Красноярска. Не всегда, правда, выдавали. И тогда каждый выискивал свой путь на противоположный конец страны.

Свобода таила в себе не меньше опасностей, чем зона. Крадучись и таясь, пробирались сыновья ГУЛАГа на запад и на юг. Все пути туда вели через Москву, в которой им запрещалось останавливаться. А потому, прибыв в Москву, все старались поскорее перебраться с Ярославского вокзала на Курский (те, которые возвращались с Колымы, сибирских лагерей, из Коми и Архангельска). Прибывшие на Казанский вокзал (из Карлага и приволжских зон), перебирались на Павелецкий или на тот же Курский…

Они ехали навстречу новым, не менее трудным испытаниям в своей судьбе. Лагерь помог усвоить, может быть, главный его урок – под названием «Прощай надежда!». Там, за колючей проволокой, ее и оставили - вместе с ее многочисленными спутницами-химерами, типа свободы, равенства, братства, материальных благ и проч. и проч.

Они тысячу раз умирали и столько же раз воскресали. На воле, ставшей горше неволи, те, к которым они стремились, тоже уже потеряли счет годам и устали ждать.

Вот почему возвращение оттуда больше напоминало возвращение с другого света.

Многим на свободе некуда было возвращаться, кроме как в новый лагерь. Греки Абхазии и Аджарии, Краснодарского края и Крыма продолжили знакомство с  ГУЛАГовской географией и направлялись в спецпоселки, куда были сосланы их семьи.

Пустыми были стандартные зэковские чемоданы. Невзирая на анатомический недокомплект – у всех не хватало либо пальцев, либо зубов, либо двадцати килограммов веса, несмотря на опустошенные души, поезда с трудом тащили свой груз. ГУЛАГовская Печать лежала и на них, неделями тянувшихся к столице, и метко кем-то прозванные «пятьсот-веселыми».

Клейменные ГУЛАГом пассажиры были все похожи: сухие, с глубокими вертикальными морщинами на лице, с твердо сжатыми губами и взглядом исподлобья - в них милиция безошибочно определяла своих потенциальных новых-старых клиентов. (Климентий Фотин вернулся с Колымы с татуировкой: на груди – Сталин, на спине – Ленин. Считал, что этим спасся).

Дома их не узнавали жены, не признавали дети. Когда Спиридон Попов, вернулся после десяти лет восточных лагерей, его дочь Евгения упала в обморок. Она помнила отца молодым, с черными аккуратными усиками. Вернулся седой беззубый старик…

Александр Дионисиади заплакал, когда какой-то жалкий дядя с чемоданчиком в руке назвался папой.

Они появлялись как посланцы с другого мира. Откуда не бывает хороших вестей и жданных гостей. Оттуда даже через десятки лет продолжают приходить черные вести.

…Давно нет ГУЛАГа, но шлейф смертей продолжает тянуться и через семьдесят лет. Невольным вестником одной из них я и стал.