ГЛАВА 8. Тюрьма

Места сбора. Иван Камарали шагает с отцом в тюрьму. Предпоследний путь. Смерть по дороге в тюрьму. Тюрьмы с трудом, но вмещают врагов. Дранды – грузинские Соловки. Нехватка «чистых рук». Список греков, умерших в тюрьмах. Смерть Константина Софиано. Смерть стоя. Квадратура с кубатурой. «Коба, верни детей!». «Место рождения – Бутырская тюрьма». Ужасы греческих тюрем образца 1937 года в сравнении с советскими. Обеспокоенность Л.Берии. На арестованных обращают внимание. Родственники наблюдают за тюремной жизнью. Свидания. Второй подвиг Марии Грамматикопуло. Тюремный досуг. Приказано изолировать. Неизвестность рождает слухи. Женщины с котомками. Афина ищет брата. У каждой тюрьмы свой нрав. Павел Чера получает ответ от Сталина. Метод № 3. Информация просачивается. Грузовики выезжают из тюремных ворот. Письма Григория Кудакоцева.

Длинных декабрьских и январских ночей чекистам не хватало, чтобы выполнить всю работу от начала до конца – от ареста до доставки арестованных в тюрьму.

В селах арестованных в ночную смену, обычно собирали в здании сельского совета или правлении колхоза. Наутро в сопровождении охраны пешим ходом или на подводах их увозили в райцентр. Обычно сюда стекались ручейки из окрестных сел. Далее из райцентров «изъятый контингент» на грузовиках перевозили в городские тюрьмы, куда прямым ходом попадали и арестованные в самих городах.

Главными «накопителями» служили тюрьмы столичных и областных центров, а также крупных городов.

В Аджарии арестованных свозили в Батумскую «смешенную»[1] тюрьму, в Абхазии - в Драндскую (с.Дранды), во Орджоникидзе – во временную тюрьму на улице Кирова и следственный изолятор на улице Буачидзе. В Крыму арестованных накапливали в крупных городах автономии (Симферополе, Керчи, Феодосии, Севастополе, Ялте), в Краснодарском крае -  в Краснодаре, Сочи, Туапсе, Новороссийске, Майкопе,  в Донецкой области - Донецке, Мариуполе, Луганске, Артемовске. Местами сбора являлись также тюрьмы Тбилиси, Ростова, Таганрога, Пятигорска, Ставрополя… Из московских тюрем самой греческой была Бутырская.

Первую партию греков из Староигнатьевки повезли в райцентр Старая Карань на бричке. Они даже песню запели, чтобы скоротать дорогу в десять километров. Были уверены: там разберутся и отпустят. Настолько дикими и смешными выглядели предъявленные обвинения. Какая контрреволюционная организация, какие шпионы!

Как выяснилось, дорога в Старую Карань была их предпоследним маршрутом. (Последним стал путь в Мариуполь, где все были расстреляны).

Надеялись вернуться Д.Хрисанис и Г.Хаджисава, не раз имевшие возможность разоружить конвоировавшего их одинокого милиционера. Шесть километров он вел их лесом до Апшеронска. Зато из станицы 2 января 1938 года Ильской огромную колонну греков – несколько сот человек – гнали под усиленным вооруженным конвоем. Никто не помышлял о побеге. Апостол Сидеропуло, когда скомандовали: «Кругом! Шагом марш!», увидел среди провожающих своего тринадцатилетнего сына Христофора. Апостол решил передать ему буханку хлеба, которую захватил с собой при аресте. Буханка пошла вправо, дошла до парикмахера Салаймиди, но конвоиры, едва тот протянул хлеб Христофору, накинулись на арестованного. Буханка упала в грязь.

В ночь с 15 на 16 декабря в греческом селе Македоновка, близ Мариуполя, арестовали двадцать жителей. Утром на виду у всего села колонну погнали мимо школы в сторону ближайшей железнодорожной станции. Перепуганные дети и учителя, увидев процессию, в которой находились и их учителя, спрятались под партами и по углам подальше от окон.[2]

Страх охватил и жителей греческого села Александровка под Одессой. Наутро дети в школе обсуждали ночной приезд в село «черного воронка». В ночь с 15 на 16 декабря в своем чреве он увез шестерых греков и нескольких украинцев.

Эти короткие этапы до райцентров не для всех заканчивались тюрьмой. Арестованных в ночь с 16 на 17 декабря в приазовской Ялте и соседнем Урзуфе погрузили в трюм небольшого пароходика для отправки в Мариуполь. Старожилы Ялты и Урзуфа рассказывали мне, что в битком набитом трюме задохнулось несколько человек. (До Мариуполя - не больше 20 морских миль).

Порфирия Халаджи при аресте торопили: «Быстрей! Там все дадут!» Порфирия так и увели раздетым (стоял декабрь). До райцентра - Большого Янисоля, Порфирия не довезли, он замерз в пути.

Организаторы операции не соотнесли размах арестов с возможностями старорежимных тюрем. Построенные еще в царские времена, они не могли вместить всех врагов советской власти. Тюрьмы быстро наполнялись и переполнялись.

Возможно, по этой причине греческая операция – менее объемная, чем польская и немецкая, растянулась на месяцы. Операция лишь набирала обороты, а арестованных уже с трудом вталкивали в камеры. Оперативно освободить камеры можно было только одним способом – пустить часть арестованных в расход. Но даже советские законы образца тридцать седьмого года требовали вынесения приговора.

С этим же происходили серьезные задержки. Быстро только пуля летит. А дела, например, из Батуми до Москвы (где в основном и выносили приговоры по грекам) и обратно добирались всего лишь со скоростью курьерских поездов. Максимум – со скоростью самолета. Потому арестованным ничего не оставалось, как ждать и терпеть, а работникам тюрем – уплотнять не только свой рабочий график, но и камеры.

Родственники репрессированных рассказывают, что Драндская тюрьма была переполнена настолько, что новую партию арестованных приходилось запихивать в камеры силой – и вовсе не по причине чьего-то сопротивления. Камеры просто уже не вмещали новичков. В них и так уже можно было только стоять. (Камеры освободились лишь к сентябрю 1938 года. Иван Апачиди провел в Драндской тюрьме почти три года и испытал на себе все сюжетные повороты).

В декабре 37-го – январе 38-го – это стандартная ситуация для всех тюрем. Федор Цимидан, например, простоял на ногах в Донецкой тюрьме семь суток.

Что из себя представляли тюрьмы в общефилософском смысле в опоэтизированном виде оставил на стене Донецкой тюрьмы НКВД, на Первой линии, неизвестный арестант. Его слова стали первыми, которые среди прочих изречений жертв, прочитал в тюрьме Георгий Левентис: «Да будет проклят тот отныне и навеки, кто думает тюрьмой исправить человека!»

Начальники тюрем, пытаясь изменить ситуацию, обращались по инстанциям с просьбой ускорить приведение в исполнение приговоров. Они жаловались на перерасход средств на содержание заключенных. Конечно же, начальниками двигало вовсе не сострадание к арестованным, а элементарный расчет. Им было непонятно, зачем тратятся государственные средства на фактически приговоренных к расстрелу врагов народа…

Однако заведенная карательная машина не могла изменить своего размеренного движения. Аресты и расстрелы фиксировали лишь крайние точки последнего жизненного отрезка заключенных. Между этими точками располагались еще следствие и допросы. Только пройдя их, можно было заслужить пулю. Здесь вскрылась еще одна, чисто техническая проблема.

Дело в том, что в управлениях и городских отделениях НКВД ощущалась острая нехватка «чистых» рук. Ночью эти руки хватали, днем заполняли постановления на арест, анкеты, справки, протоколы обысков. И они же должны были допрашивать (допрос был исключительно ручной работой). Суть «настоящей мужской работы», каковой, безусловно, являлась служба в органах, как нельзя лучше проявлялась именно на стадии допросов. Но даже у самых лучших учеников Дзержинского было всего две чистые руки. Практиковавшиеся допросы в «четыре руки» (два следователя на одну жертву) не могли получить широкого распространения по двум причинам. Во-первых, неоткуда было взять столько следователей, а, во-вторых, это шло бы вразрез со стахановским движением, суть которого состояла как раз в противоположном, а именно: в увеличении выработки на одного человека (в данном случае – чекиста).

Рук на всех врагов не хватало. Ведь в кратчайшие сроки требовалось выписать ордер, арестовать, заполнить формуляры, допросить и получить необходимые показания и заполнить многостраничный протокол. Тут и сторукий Шива не справился бы.

 Порой, впрочем, для отдельных арестованных гибельным могло оказаться даже одно единственное, легкое соприкосновение с «чистыми руками» ежовских гвардейцев.

Несмотря на декабрь, в тюремных камерах царила неимоверная духота. Полные теряли сознание и оседали меж стоявшими. Сухопарые держались лучше. От чрезмерной скученности и антисанитарии голыми телами стремительно овладевал сепсис. Узников уже не страшили ни приговор, ни то, что за ним последует. Одна мысль владела ими: что нужно сделать, что подписать или сказать, чтобы выбраться из этого ада?

П.Ангеловский вспоминает: «Мариупольская тюрьма летом 1937 года была переполнена. Жара, вонь, мухи. Стояли, плотно прижавшись друг к другу. Один земляк мне посоветовал: «Петро, признавайся во всем следователю сразу, иначе не выдержишь».[3]

Не меньшей скученность и теснота были и в женских камерах. Г.Татенко, сменившая одну за другой Донецкую, Артемовскую, Петропавловскую тюрьмы, свидетельствует: всюду спали по очереди. Петропавловская тюрьма запомнилась обилием крыс, которые пожирали обувь на глазах у заключенных. [4]

Смерть в тюрьме – нередко до первых допросов и пыток – еще один обязательный атрибут «тридцать седьмого». Кто-то физически не выдерживал тюремных условий, кто-то заболевал душевно – от неизвестности и переживаний за близких.

География тюремных смертей была столь же широкой, как и страна, «где так вольно дышит человек».

В Цалкинской тюрьме, не дождавшись приговора, умер шестидесятилетний уроженец Цинцкаро Кузьма Терсенов.

В Пятигорской тюрьме умер в 1938 году Фотий Халдояниди.

В Ставропольской тюрьме 30 июня 1939 года умер Анастас Фиев из села Греческое.

 В тюрьме № 11 Ленинградского военного гарнизона 9 апреля 1942 года умер Алексей Кашкабаш, командир отделения 520 отдельного стрелкового батальона (арестован в ходе боевых действий по подозрению в шпионаже).

В Пензенской тюрьме через год после ареста, после долгих пыток умирает Я.Аврамов, грек из Большого Янисоля.

В Краснодарской тюрьме в 1938 году умер Георгий Стениди.

В Киевской тюрьме на восьмой день пребывания в ней умер подданный Греции Мильтиад Кунелаки. Там же, за день до приведения приговора в исполнение умер еще один греческо-подданный – шестидесятилетний Дионисий Колумбис.

В Мариупольской тюрьме от сепсиса умер С.Тохмахчи. Там же, в феврале тридцать восьмого, умирает двадцатилетний А.Чавка, а в июле - И.Харабадот (72 года). (Видимо, на смерть в тюрьме тоже отводились лимиты. Умирающего Афанасия Лефтеренко отдали родственникам, - чтобы очередная смерть не испортила статистику. А он взял и выжил).

В Одесской тюремной больнице 24 марта 1938 г. умерла 20-летняя Аня Влисмас. (Аня умерла от побоев. Матери выдали ее вещи. В носовом платочке дочери она обнаружила выбитые на допросах зубы Ани). Умерших в Одесской тюрьме тайно хоронили на 2-м городском кладбище. Мать Ани договорилась с гробокопателем, и тот выкопал тело Ани. Ее похоронили на фамильном месте.

14 апреля того же года умер 72-летний Василий Дымос. 10 мая умер Константин Склавос. В том же 1938 году умер П.Чиф. Скорее всего, та же участь постигла и С.Калогероса (в справке о реабилитации, выданной его родственникам, сказано, что он «пропал без вести в тюрьме НКВД»[5]).

В августе умерли Герасим Коровья и Николай Николаиди, 5 сентября - Сократ Лукидис, в марте 1939 года - Иван Ликардопуло.

В Вологодской тюрьме в 1938 году умерла Екатерина Чичекова из приазовского Мангуша.

В Бутырской тюрьме в Москве умер Харлампий Антониадис…

В Казанской тюрьме умерла Фотина Асланова из Мерчанского.

В Симферопольской тюрьме в 1939 году умер архимандрит Г.Вукунас.

За рекорд по тюремным смертям с Одесской тюрьмой спорит Орджоникидзевская временная тюрьма на улице Кирова. Здесь греки умирали только от туберкулеза легких: 12 декабря 1938 года умер Василий Аксиониди, а в 39-м - Панайот Манусис, Иван Нафанаилиди, Павел Георгиади, Леонид Лаврентиади.

В тюрьме № 5 г.Карши Кашкадарьинской области Узбекистана умер еще один уроженец Орджоникидзе - Георгий Попандопуло (январь 1943 года).

29 марта 1938 года в тюрьме г.Кашира Московской области от паралича сердца умер Константин Софиано…

Приведенный список умерших в тюрьмах - слишком короток и отражает только поисковые возможности автора…

Нет данных об умерших греках в Драндской (Сухумской) тюрьме. Но многие рассказывали мне, что в тридцать восьмом по тюрьме прошлась эпидемия тифа. Умирали едва ли не целыми камерами. Трупы вывозили десятками и сжигали.

В делах тех, кто умирал, так и не дождавшись приговора при жизни, появлялась запись: «Дело прекращено в связи со смертью». Или: «умер в ходе следствия».

(В 60-е годы из уст испанской коммунистки Долорес Ибаррури, вспоминавшей тяжелые времена республиканцев, советские люди узнали, «что лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Много знавшая о сталинских делах, распространяла ли бесстрашная Пассионария свой лозунг на тех, кто хотел бы присесть, но не мог - да так и умер стоя?).

Многие мечтали о смерти, как о спасении в Краснодарской тюрьме. В пик арестов тридцать седьмого года в ней на один квадратный метр пола, утверждает А.Солженицын, приходилось по четыре человека.[8] Что, как выясняется, не было для нее пределом. Харлампий Параскевиди в феврале 1938 года в камере № 119 Краснодарского КПЗ находился вместе с еще 136 арестованными. Размер камеры не превышал 30 квадратных метров. 137 : 30, получаем уже 4.6 человека на квадратный метр.[9] Павел Кердемелиди сидел вместе с еще 83 несчастными (большинство из них были греки) в такой же камере в крымской Ялте.

Луганская тюрьма знаменита тем, что в ее камеры-одиночки вталкивали по пятнадцать человек. В одной из них, в 1945-46 гг., ждал приговора священник Василий Мултых, спасший в годы оккупации Мариуполя мощи святителя митрополита Игнатия.

Формально на систему Главного тюремного управления НКВД СССР распространялось действие Санитарного кодекса. Но где были те санитары, а где чекисты? К примеру, Санитарный кодекс 40-х годов определял, что площадь пола в помещении для заключенных должна быть не менее 2.5 кв. метра, а в кубатуре – не менее 7.5 куб. метров на одного человека[10]. (Вспомнили частное от деления Харлампия Параскевиди?)

Увы, у нас нет сведений об условиях содержания заключенных в Батумской тюрьме по улице Руставели, 36. Любопытно было бы узнать, сколько человек удалось запихнуть в 1937-38 гг. в бывшую камеру № 6, в которой ровно год – с апреля 1902 по апрель 1903-го, в весьма нестесненных условиях провел возмутитель спокойствия среди батумских рабочих Иосиф Джугашвили? Сохранилась ли она как мемориальная камера или же в нее сажали лучших из лучших контрреволюционеров и шпионов?

Как не тяжела была камерная обстановка в Бутырской тюрьме, ни секунды не думала о смерти Харитина Васильева. Ни отсутствие горячей воды и нормального питания, ни клопы не могли отвернуть ее от жизни.

Вал социальных потрясений, прокатившийся по всему миру в первой половине ХХ века, стал надежным стимулом для развития и совершенствования пенитенциарных систем во всех странах. Тюрьмы ни одного серьезного государства не подверглись кризису по причине падения спроса на их услуги. Редкостью, однако, было и полное безразличие государства к положению постояльцев этих заведений.

В апреле 1937 года король Греции подписал декрет, по которому присужденные к тюремному заключению на срок до шести месяцев, освобождались от наказания из-за переполненности тюрем. Информация об этом на страницах «Правды» появилась как иллюстрация к бездушию греческих властей (в Греции – военно-фашистский режим) и ужасного положения в тамошних тюрьмах (вместо десяти заключенных на камеру приходилось тридцать)[12].

Неделей раньше, демонстрируя генеральное превосходство социализма над миром капитала, передовица главной советской газеты так определила сущность советского строя: «Внимание, чуткость к человеку пронизывает всю государственную и общественную деятельность в нашей стране».[13]

Жаль, что об этом не узнал священник кладбищенской церкви в приазовской Ялте, отец Михаил (в миру – Михаил Васильевич Арнаутов). Его поместили в одну камеру с уголовниками. С этого дня у старожилов камеры любимым развлечением стала «лошадка». Уголовники заставляли 65-летнего старика вставать на четвереньки, и ездили на нем верхом, держась за бороду, как за вожжи.[14]

Только в тюрьмах Грузии к октябрю 1937 года, сообщает Сталину Берия в докладной записке № 2984/с от 30 октября «содержится свыше 5 тысяч заключенных, из числа которых в Тбилиси содержится более 2 тысяч заключенных».[15] Берия пишет о «ненормальностях» в условиях содержания заключенных. Одна из таких «ненормальностей» - загруженность камер. (Но не перегруженность и, значит, предел еще не достигнут. В них пока еще не поступают греки).

Погрешим против истины, если скажем, что на арестованных вообще не обращали никакого внимания. При всем при том, «врагов народа» кормили, некоторых выводили на прогулки, кто-то получал передачи от родственников. Большую часть посылок, конечно, разворовывали следователи и тюремное начальство. В Орджоникидзе «главный специалист по грекам» следователь Олеско в феврале тридцать восьмого присвоил 645 рублей, принадлежавшие арестованным И.Стефаниди и Васкиянц[16]. В Симферопольской тюрьме (октябре 1939 года) И.Пасхалиди не нашел в адресованной ему посылке часов. По этому поводу он инициировал активную переписку между начальством феодосийской и симферопольской тюрем, в которых он попеременно сидел, но поиски ни к чему, конечно, не привели.

В Ростовской тюрьме арестантов даже лечили. Анастасия Корфиати, у которого в феврале 1938 года случился приступ холецистита, госпитализировали в тюремную больницу.

А уж в Туапсе арестованных и вовсе считали за людей – их водили в баню за пределы тюрьмы! (Чтобы увидеть своих, родственники собирались во дворах, примыкавших к улицам, по которым вели заключенных).

В банные дни могли видеть своих родственников и тетрицкаройцы. Колонну арестованных вели по улицам Тетри-Цкаро в единственную баню в сопровождении четырех милиционеров – двое спереди и двое сзади с наганами наизготовку.

А вот в мариупольской тюрьме «баню» устраивали прямо в камере! Д.Чиячих, сидевший в Мариуполе, вспоминает, как в переполненную камеру, где арестованные задыхались от жары и скученности, закачивали через трубу пар. Пар костей не ломал (для этого были другие специалисты), но языки развязывал…

Подмечено: чем дальше от родного дома располагалась тюрьма, тем суровее обращались в ней с арестантами. Это и понятно. В районной тюрьме все – охрана, следователи, уборщицы, врачи, начальники – хорошие или просто знакомые. А то и родственники. Да и зверствовать в районных тюрьмах особой нужды не было: допросы начинались с областных и столичных тюрем.

В Тетрицкаройской районной тюрьме, например, греки получали свидания намного чаще и легче, чем в Сухумской, Батумской или Тбилисской тюрьмах. Олимпиада Алиханова каждую неделю приводила на свидания с мужем троих своих детей. Свидания длились не менее получаса. Когда же милиционер у дверей показывал на часы, - мол, время закончилось, Олимпиада просила добавить еще пять минут. Ей никогда не отказывали. Ее сын Владимир, кроме того, придумал «навещать» отца еще и следующим образом. Он приходил в знакомую семью Тепцовых, дом которых располагался прямо напротив тюрьмы. С их балкона внутренний двор тюрьмы открывался как на ладони. Отсюда Владимир видел отца, прогуливающегося по тюремному двору.

В Туапсе за происходившим в тюремном дворе Панаила Ксандопуло с дочерью Аллой наблюдали с Церковной горки

Иные порядки были заведены в Драндской тюрьме. Как не умоляла ее охрану больная 66-летняя Пелагея Палеопуло, ей так и не разрешили передать теплую одежду для сына Георгия. (Ох, как пригодилась бы она ему через полгода на Колыме!). Мать Михаила Андрианова для этого обратилась за помощью в МОПР[17], которую по недосмотру грузинских властей еще не успели закрыть. Не один мешок семечек перещелкала жена М.Попандопуло в тюремных очередях в Одессе, чтобы передать мужу передачу. (Передачи принимали. Почти счастливой возвращалась она домой. Никто ей не сообщал, что муж Михаил уже несколько месяцев как находился в лагере).

А вот греку И.Васильеву в тюрьме города Мглина Орловской области в период с 23 мая 1938 по 8 февраля 1939 года дважды разрешили «свиданку» с женой (так - в деле) и четырежды - передачи. (С его женой, Ниной Васильевой, мы еще встретимся во второй части книги).

Нередко женщины приводили с собой детей. Психика ребенка порой не выдерживала увиденного.

На свидание с мужем – арестованным директором Орджоникидзевской греческой школы Феофилактом Левантидисом, жена привела сына Дмитрия. Он увидел изможденного и усталого отца. Было видно, что отца пытали. (У Феофилакта были выбиты почти все передние зубы).

Десятилетняя Мария Каралефтерова с матерью и старшей сестрой навещала в Новороссийской тюрьме на Бакланевской, 13, отца, Георгия. На первом свидании девочка потеряла сознание при виде изможденного, едва передвигавшего ноги отца. В другой раз, когда она услышала его слова, адресованные матери: «Я не выдержу этого», с ней случилась истерика. (Применяли ли к Г.Каралефтерову изобретенное в Новороссийском УНКВД устройство для зажимания ногтей неизвестно.[19] Не исключено, что Г.Каралефтерову хватило других – «типовых» методов допроса).

Справедливости ради надо отметить, что имеются и другие примеры из той же, Новороссийской тюрьмы. Георгий Алевров из Анапы, успел не только написать несколько писем молодой жене Марии, но даже получить от нее посылку с сухофруктами.

Вика Калмыкова приходила в Таганрогскую тюрьму в два раза чаще, чем разрешалось правилами. Ее отец, Иван Калмыков, в 1935 году бежал из северной ссылки по паспорту умершего односельчанина, грека Матвея Пефтиева. В таганрогской тюрьме передачи принимали три дня в неделю. Каждый раз - на определенные буквы алфавита. Вика носила и на «К» и на «П». Все передачи возвращали («Не значится!»).

В Тбилисской тюрьме, где также принимали на определенные буквы алфавита, длиннющая очередь выстраивалась с ночи. К утру она растягивалась до серных бань. Родственников маленькими порциями впускали в небольшую комнатку с низким потолком. Известный философ Феохарий Кессиди вспоминает, как он пришел узнать о своем друге, Михаиле Андрианове.

Очередь в Одесскую тюрьму на Водопроводной улице тянулась от ворот до Еврейского кладбища. Особенность ее, впрочем, состояла не в этом. Заключенных в Одессе не кормили. Родственники нескольких арестованных договаривались между собой носить передачи по очереди. Ежедневно в течение недели приходила с передачей для троих арестантов дочь Спиридона Попова (Пападаки) Евгения. Через неделю ее сменяла жена Николая Стамаки, ту же – опять через неделю, жена другого односельчанина и т.д. Так продолжалось с конца октября 1937 года по февраль 1938-го.

А.Тикеджи на свидании с женой летом 1938 года предсказал свою участь. Он сказал супруге по-гречески: «Без вины и без возврата».

Только на первый взгляд тюрьма - не тот случай и не то место, когда можно говорить о досуге. Но все же: как-то надо было убивать время, пока оно не сделало то же самое с самими обитателями камер. Разговоры с сокамерниками и воспоминания о прежней жизни заполняли сутки, да и все свободное время – перерывы между допросами, ожиданием баланды или прогулки.

Почти все сидельцы писали письма с просьбами поскорее разобраться в случившемся с ними недоразумении. Кроме того, Н.Керемеджиди и Г.Левентис, О.Номикос сочиняли стихи. А Петр Пинаки вырезал из дерева домино, в которое, скрываясь от надзирателей, по очереди играла целая камера Читинской тюрьмы. (Вместе с Петром здесь сидел еще один грек, по фамилии Палесас).

Из той же записки Берии Сталину следовало, что загруженность камер плоха вовсе не потому, что люди находятся там в невыносимых условиях, что они заболевают от скученности и антисанитарии, и даже умирают. Это недопустимо, поскольку «загруженность не способствует изоляции проходящих по одним и тем же делам, из-за невозможности контроля за поведением заключенных, из-за того, что заключенные информируют вновь прибывших о ходе и методах следствия, позволяя им в значительной мере ориентироваться и выбирать выгодную для их контрреволюционных организаций линию на следствии».[21] (А надо бы, конечно, наоборот!).

Что касается изоляции, то тюремное начальство знало толк в этом деле и без наркома. Начальство феодосийской общей тюрьмы № 4, переправляя группу греков в симферопольскую тюрьму № 1, просит рассадить их по двое в варианте: В.Кидони и К.Елисафиди, Л.Антониади и А.Елисафиди, Д.Тако и И.Пасхалиди… Много греков набралось и в Таганской тюрьме Москвы. Приходится рассаживать по разным камерам Х.Никифтидиса, И.Спаи, К.Андреади, Д.Сантониди.

Только что принятая «сталинская» конституция распространяла все прописанные в ней права и на тех советских граждан, которые находились в тюрьмах. Они обладали правами на свидания с родственниками, на передачи и переписку.

На практике же в каждой конкретной тюрьме действовали свои порядки и правила. Одно, несомненно, сближало все тюрьмы: информация об арестованных всюду составляла строжайшую государственную тайну.

Родственникам, сутками дежурившим у тюремных ворот и жаждавшим хоть что-то узнать о близких и передать им посылочку или весточку из дома, чаще всего во всем отказывали. Черные женские толпы у тюремных ворот – еще одна знаковая картина тех лет. Жен и матерей неизвестность мучила сильнее, чем сам факт ареста их мужей и сыновей. Им не ведомы были не то, чтобы дата суда, приговор или условия в камерах, а зачастую и то, в какой тюрьме томится родной человек.

Неизвестность рождала самые невероятные слухи.

Внутренняя тюрьма НКВД в Киеве по улице Короленко передач не принимала и никакой информации не выдавала. Весной 1938 года самой популярной среди оставшихся на свободе киевских греков стала новость о барже с заключенными, которую потопили то ли в Днепре, то ли в Черном море. Она, якобы, направлялась в Грецию. В Одессе родственники арестованного и приговоренного к «10 годам без права переписки» священника М.Ненно были уверены, что его и других заключенных утопили у Воронцовского маяка. Надеялась встретиться в Греции со своим мужем и Феодора Янници, до которой в Симферополе дошел слух, что всех арестованных в городе греческо-подданных отправили на историческую родину. Последним рейсом теплохода «Сванетия» она, забрав двоих сыновей, 21 июня 1940 года уехала в Грецию.

А в Сочи шепотом пересказывали друг другу слух о туннеле, прорытом из подвалов городского НКВД (ныне – Театральная, 14) под гору Ахун. И что по этому туннелю ходит вагонетка, на которой вывозят заключенных и там, в чреве горы, расстреливают.

Вспоминает Афина Попандопуло, много ночей продежурившая под стенами Холодногорской тюрьмы в Харькове, куда доставили ее брата, профессора И.Попандопуло.

Хорошо, когда в городе была одна тюрьма. А каково было москвичкам?

Вот каким образом решила задачу с огромным числом неизвестных, Полина Стасинопуло.

Нравы Бутырской тюрьмы в полной мере уяснила и жена Харлампия Антониадиса, Анна. Харлампия взяли прямо на работе и она, догадавшись о причинах его невозвращения с работы, отправилась на поиски. В Бутырках Анна стала свидетелем, как из низкого окошечка вылетали просунутые туда паспорта таких же искателей, как и она. Вслед за паспортами вылетела фраза-окрик: «Нет таких!»

В Крымской Ялте жены были довольны уже тем, что у них принимали чистое белье для мужей и выдавали  грязное. Значит, жив.

Все эти хождения от тюрьмы к тюрьме, настойчивость в поисках были небезопасными для самих женщин. Таких брали на заметку и вполне могли арестовать вслед за мужьями.

Г.Афендиков, находясь в Харьковской тюрьме, вознамерился переправить тысячу рублей, которые хранились у него на книжке, жене. Написал доверенность на ее имя и заявление на имя начальника райотдела НКВД. Но не тут-то было. Тюремщики  пресекли эту операцию.

Надзиратель знал, что делал. Примерно в те же дни Иосиф Виссарионович, уже «разобравшийся» с помощью Берии в преступлениях Ежова, секретной телеграммой от 10 января 1939 года разъяснял секретарям обкомов, ЦК нацменьшинств и новым начальникам УНКВД: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)… ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, …как совершенно правильный и целесообразный метод.[23] (С 2 сентября 1937 года в тюрьмах СССР начались допросы 3-й степени. Били так, что неделю мочились кровью. Примерно тогда же ввели в практику «конвейер» – беспрерывный допрос. Этот «метод № 3» обсуждался на встрече Сталина с Берией и Ждановым в июне 1937 года на даче у вождя).

Конечно, и надзиратели попадались разные. В Луганской тюрьме надзиратели Михаил и Анна частенько подкармливали священника Василия Мултыха. Они вызывали его, якобы для какой-то надобности, и заводили в пустое помещение, где был накрыт стол. Еду через Михаила и Анну передавал луганский владыка Никон, знавший Василия еще по Мариуполю.

О некоторых подробностях тюремной жизни родственники узников случайно узнавали от знакомых. Семье С.Тохмахчи, к примеру, новости из Мариупольской тюрьмы доставляли соседка Катя, убиравшая там, и знакомый тюремный врач. Возможно эта же Катя и передала записку и фотографию Григория Аджавенко своей жене. В записке Григорий просил передать ему кружку, белье и полотенце. Он сообщил, что находится в седьмом корпусе. А вот семья М.Сачли обо всем, что происходит в той же, мариупольской тюрьме поняла без писем и записок. Жене достаточно было взглянуть на рубашку мужа, которую тот каким-то образом ухитрился передать для стирки. Она вся была изорвана и окровавлена…

Ту же картину наблюдал в Мариуполе Ю.Котенжи, двенадцатилетний мальчик, у которого арестовали отца. Каждый день после школы Юлиан прибегал к городской тюрьме.

Много лет спустя все узнали, куда и зачем выезжали грузовики и уходили эшелоны…

Письма и записки из тюрем не были редкостью. Они и дают самое верное представление о том, что происходило там.

Георгию Костоправу из мариупольской тюрьмы удалось передать записку супруге Ольге: «Оля. Не посчитай за труд передать мне немного табаку и что-нибудь из продуктов...». Одессит Г.Замбели в письме жене просил передать ему кусочек мыла.

Евстафий Анастасиади передал несколько записок из Баиловской тюрьмы в Баку. Он просил передать килограмм сахара, полкило маргарина, 300 граммов сливочного масла, галеты. Еще он просил достать где-нибудь старую телогрейку, старый вязаный свитер, коврик, на котором можно сидеть. Каждое письмо Евстафий заканчивал словами: «До встречи!»… [25]

Борис Северис, член компартии Греции, работавший в редакции газеты «Коммунистыс» в станице Крымской, передал записку из тюрьмы. В ней он высказал предположение, что арестован в связи с переселением греков из Турции…

Весточку из симферопольской тюрьмы получила семья Янницис: «Сильно били, пошла кровь, береги детей».

Через семьдесят лет после описываемых событий, многое зная, а о многом верно догадываясь, мы можем сказать, что тюрьмы образца 1937-1938 гг. для большинства арестованных имели только вход.

Причем тот вход обладал всеми свойствами космической черной дыры – в нем также бесследно исчезала материя.

[1] Так - в тюремных документах.